Мать-Россия! Прости меня, грешного!

Мысли эти в привычной последовательности и точь-в-точь, как прежде, повторились и теперь, за ужином, который был для Бориса особенно приятен ещё и тем, что получен был из рук Наташи. Несколько раз он порывался встать из-за стола, пойти к машине и достать из багажника бутылку коньяка,— но нет, он этого не сделал, воздержался; как бы не надсадить сердце и не вернуть боли. «Я тут на даче, на воздухе, пить не буду. Курить — другое дело, тут уж не моя воля, а пить — воздержусь».

Решил твёрдо и не подумал о том, что подобных решений принимал немало, и всегда подвёртывался случай, вынуждавший его признать своё решение необязательным. Сейчас он об этом не думал, зато твёрдо и бесповоротно,— на этот раз уж выдержит характер! — решил: не пить! И, может быть,— навсегда.

Словно молния, вспыхнула в голове мысль — яркая и спасительная! — все его беды заключены в вине! От него болезни и все невзгоды. Даже излишняя полнота! А уж с вином-то покончить — раз плюнуть!

Решил было пойти к машине, вынуть из багажника три бутылки коньяка и четыре бутылки сухого вина, разбить их, выбросить, но от такого шага себя удержал. Подумалось: «Мало ли какой может выйти случай! Гости заявятся, или что?.. Вот приедет Морозов — отдам ему».

Пирогов он съел много, и трехлитровую банку молока ополовинил, и мёд значительно поубавился. Чувствовал себя скверно. Давило на низ живота, в голове тупо и нудно шумело. И даже сердце как будто стало покалывать. «Надо бы поменьше,— думал он. И не торопился подниматься из-за стола.— Ну, вот — старое дело, дал волю аппетиту под завязку. Ах, чёрт! Вечно бранишь себя и вечно потом забываешь».

Сидел за столом и тупо, осоловело оглядывал беспорядочно заставленную посудой столовую. Интерес к окружающему и даже к самой жизни как-то вдруг поубавился. Нездоровый организм его принялся переваривать пищу, количество которой во много раз превышало норму, назначенную для человека природой.

«Интересно, где её комната? Как она живёт, чем занимается вечерами?»

Так думал Борис, поднимаясь наверх, в кабинет хозяина.

Тупое, давящее ощущение, происходившее у него всегда от полноты желудка, постепенно проходило, к нему возвращался интерес к жизни.

Не включая свет, подошёл к окну и очутился лицом к лицу с ней, Наташей. Она сидела в комнате второго этажа напротив — точно такой же, как и кабинет Морозова, и окно её комнаты было таким же, как у Морозова, только Наташа своё окно не раскрывала, а сидела за газовой занавеской и писала.

Он видел Наташу в профиль; она сидела недвижно, точно неживая, и черты её лица напоминали барышень со старинных гравюр или с полотен средневековых живописцев. Эти черты были тонки, правильны, обличали какую-то совершенную идеальную красоту. Яркая лампа высвечивала локоны волос; они свисали на лоб, на виски и образовывали беспорядок, придававший всей её фигуре особый колорит обаяния, то самое состояние непосредственного простодушия, которое отличает натур цельных и непорочных.

Она писала долго,— час, другой, и всё это время Качан стоял у затемнённого окна словно каменный; не слышал усталости в ногах, не считал времени,— стоял и смотрел на неё, и почти ни о чём не думал. Кажется, просиди она за письменным столом до утра, он бы всю ночь и смотрел на неё, но часу в двенадцатом она встала и потушила свет. Яркая настенная лампа скоро снова осветила комнату. Наташа, лежа в постели, читала, а он, стараясь не шуметь,— дачи отстояли друг от друга метрах в двадцати,— присел к письменному столу своего друга, непроизвольно ворошил стопку бумаг. И мысли его текли лениво, и не было в них ни энергии, ни новизны. «Вот она писала, а теперь читает и, может быть, будет читать и час, или два, а то и три — и так каждый день, из года в год. Терпение нужно для такой работы, и воля, и цель — может быть, серьёзная, значительная. А днём — хлопоты по хозяйству, пасека, корова... Да, корова. Но позволь! — это же труд физический, больших усилий требует. Отец-то — пьяница. Как же она со всем управляется?»

Спать не хотелось; он выспался днём и теперь лежал с открытыми глазами, разглядывал на тыльной стене кабинета, над большим электрическим камином, полосу от Ташиной лампы,— Наташа читала, а было уже поздно, шёл второй час, и Борис всё больше изумлялся упорству, с которым Наташа постигала науки, стремилась к знаниям.

Всё так же, не включая свет, забрался в постель, разглядывал очертания камина, блестевшую в полумраке медную решётку у очага, и полосу света, лившегося из окна соседней дачи. Он и ещё лежал час, а может, и два — в голове рождались планы встреч в Наташей, а золотисто-желтая полоса на стене светилась фантастической дорогой, куда-то звала, манила. Борис так и не увидел, как эта дорога погасла.

Сон его был некрепок, тревожен,— он в последние годы и вообще-то спал плохо, а тут слишком сильные впечатления подарил ему первый день жизни на даче.

Назавтра должен был приехать экстрасенс,— очередной, и на этот раз самый важный, самый главный. О нём говорили: «Лечит все болезни, может поднять из могилы».

«Чепуха какая — все болезни!» — думал о нём Борис, проснувшись утром. Подниматься не спешил. Делать ему было нечего, он никуда не торопился,— и вообще, Качан решил здесь больше спать, валяться — отдыхать, отдыхать. В голове лениво чередовались мысли: «Как ещё глупы люди, верят: «Лечит все болезни». Очевидная глупость, а кое-кто верит. И мать моя — тоже верит. Ведь это даже с точки зрения здравого смысла никуда не годится. Противоречит всем законам диалектики. Шаманство, религиозный фанатизм».

Вспомнил фильм,— кажется, «Праздник святого Иоргена»,— там артист Кторов играл исцеляющего людей святого. Одним мановением руки тот возвращал незрячим зрение, ставил на ноги калек и увечных. Так и этот — все болезни!..

Однако забавно. Посмотрим, как он меня будет лечить!

На улице оглушительно взревел мотоцикл, затрещал, захлопал. Борис в окно успел разглядеть, как из калитки выехала Наташа, как она свернула к шоссе и на красной чешской «Яве» метеором пронеслась по улице, скрылась за мостом у пруда. «Ездит на мотоцикле — вот ещё новость!»

Ему стало грустно и одиноко. Проснулся с тайной мыслью тотчас же увидеть Наташу, зайти к ней, поболтать, а она так бесцеремонно изменила его планы.

Оставался экстрасенс — забавный человек, надевший на себя маску всемогущего волшебника, напустивший вокруг себя туману, морочивший нормальных, и подчас совсем неглупых людей. И Борис снова подумал о матери, не жалевшей для него никаких средств. «Я для неё ребёнок. Для них, матерей, мы до конца — дети». Мысль эта привела к грустному заключению: «А я для неё ещё ничего не сделал».

Потом мысли приняли экономическое направление: «Интересно, сколько у неё денег, не слишком ли она много швыряет на этих самых всезнаек?» При случае решил поговорить с ней.

Борис согрел чайник и принялся за утреннюю трапезу, но как раз в этот момент к дому подкатил «жигулёнок» и из кабины вывалился толстяк,— подстать Качану. «Ну и ну,— подумал Борис.— Экстрасенс!»

Толстяк оказался проворным, быстро пересёк территорию, взбежал по приступкам веранды. Хрипло и неприятно кричал:

— Эй, люди! Есть кто тут?

— Входите! Дверь — не заперта.

И тотчас к нему вкатился колобок. Небрежно спросил:

— Вы — Качан?

— Он самый. Я вас ждал. Садитесь. Хотите чаю?

— С привеликим удовольствием. Из Москвы выскочил в шесть утра — не завтракал.

Борис предложил мёд, молоко, пододвинул пирожки и пончики. Тот с завидным энтузиазмом принялся за дело. И, казалось, не очень-то интересовался пациентом. А Борис удивлялся, почему гость до сих пор не представился.

— Вы — экстрасенс?

— Не-е! Такими вещами не балуюсь. Я приехал по его заданию. У нас всегда так: вначале приезжаю я, потом пожалует он, Николай Семёнович.

— А вы, в какой же роли?

— Водителем при их персоне. Ну и вот — вроде квартирьера. Произвожу разведку: что да как, где будет жить, и так далее. Он, Николай Семёнович, человек с запросами; ему условия нужны. Удобно жил чтобы, свежие продукты — молоко, яйца, фрукты. Магазинные не ест, и вообще... любит во всём порядок. Кстати, вы где его предполагаете поселить?