Преступление

Мне объяснили, что билет все равно будет заказан в оба конца: им это обойдется дешевле.

– Вы имеете право не использовать обратный билет. Но в Японии очень трудно получить вид на жительство.

Я повесил трубку, проклиная этот мир, в котором разбитому сердцу негде затеряться.

Последние дни 1996 года стали для меня сущей пыткой. Моя любимая купалась в своем омерзительном счастье, и ей непременно хотелось посвятить меня во все подробности. Я не осуждаю ее, боже упаси: она была в той гипнотической начальной фазе любви, когда человек от счастья лишается и ума, и стыда. Если бы только я не был ее лучшим другом!

Я, кстати, и не знал, что мне присвоено это звание. Раньше она меня так не называла: мне не было отведено определенного места в ее жизни, а если и было, то она этого не уточнила. Насколько же это было лучше: я мог позволить себе самые безумные мечты.

Не приходится сомневаться, что случилось это из-за Ксавье. Я так и вижу сцену: он, должно быть, спросил ее, какие, собственно, у нас с ней отношения. Она, наверно, ненадолго задумалась, а потом ответила: «Эпифан – мой лучший Друг». Утверждение это было ей вдвойне на руку: оно придавало невинный характер нашей близости (без чего я бы вполне обошелся) и переносило на нее часть восхищения, которое красавчик испытывал ко мне.

Сам я был поставлен перед этим фактом 29 декабря.

В тот день Этель, захлебываясь от восторга, поведала мне, что великий артист не носит нижнего белья.

– Никогда, представляешь, никогда!

– Это мерзко.

– Нет! Это дивно!

– Этель, почему ты мне об этом рассказываешь? Это не мое дело.

Трубка молчала несколько секунд, потом я услышал ответ: Потому что ты – мой лучший друг.

Она произнесла эти ужасные слова торжественным голосом. Не будь я рыцарем, я сказал бы ей прямо, что мне не нужна ее дружба, особенно если из-за нее я обречен вникать в детали интимного туалета соперника. Но что-то всегда мешало мне хамить моей мадонне, и я повел себя так, как ей хотелось.

– Вот это новость, – ответил я взволнованным голосом.

– А то ты не знал? – засмеялась она с безжалостной нежностью.

– Я правда не знал, – подтвердил я – и не солгал.

– Ты просто слепой! Это у тебя от излишней скромности. Тебе и невдомек, как к тебе тянутся люди.

– Наоборот, это от излишней самонадеянности. Я-то думал, что ты любишь меня безумной любовью, – процедил я сквозь зубы.

Она расхохоталась:

– Ты просто прелесть!

Все ясно: когда урод из уродов признается в любви красавице из красавиц, это может быть только шуткой.

– Мне повезло: у меня самый сказочный любовник и самый потрясающий друг на свете!

– Смотри, прогневишь богов, – коварно ввернул я.

– Я знаю. Надеюсь, что избыток счастья не предвещает трагедии.

– Предвещает, а как же иначе. Трагедия в том, что девятого января я уезжаю в Японию без тебя. Как тебе будет меня не хватать! Кому еще ты сможешь рассказывать о кальсонах твоего юного бога?

Она даже не заметила моей колкости.

– Девятого января? Как здорово! Значит, ты сможешь быть на премьере фильма.

– «Мимолетного тропизма»?

– Да. Седьмого января вечером устраивается торжество. Приходи, поможешь мне вынести эту скуку.

– Я полагаю, Ксавье тоже придет?

– Да, – тихо обронила она.

В ее голосе не было уверенности.

Мне вдруг стало жаль ее, и я высказал вслух одно опасение, явно противоположное ее собственному:

– Если, конечно, ты не бросишь его раньше.

У нее вырвался странный смешок. Очевидно, я попал в точку.

Назавтра она снова позвонила мне.

– Нет, Этель, звонками я сыт по горло. Я хочу с тобой встретиться. С тех пор, как ты с Ксавье, ты потчуешь меня одним своим голосом и лишаешь удовольствия видеть тебя.

– Я сейчас приеду.

Обычно я для нее «наводил красоту»: одевался получше, чистил перышки. На сей раз я совсем пал духом: не умылся, остался в старом халате и даже – верх неприличия – не выключил телевизор.

Она вошла, прекрасная и бледная.

– Ты неважно выглядишь.

– Я сегодня не спала, – вздохнула она.

Какое-то время мы сидели, тупо уставившись в экран. Только реклама супервпитывающих гигиенических прокладок вывела нас из оцепенения. Моя любимая выключила телевизор.

– Когда я это вижу, мне стыдно, что я женщина, – сказала она и разрыдалась.

Я напишу этим гигиеническим прокладкам, – успокоил я ее. – Я не допущу, чтобы их реклама заставляла тебя плакать.

Трогательная в своем горе, она рассмеялась сквозь слезы. Мне пришлось выслушать подробный рассказ о трагедии. Вчера она спросила красавчика, пойдет ли он с ней на премьеру фильма, а он ответил, что не в его правилах обещать так задолго.

– Ты понимаешь, что это значит? Для него это «так задолго»! Иначе говоря, он не уверен, останется ли со мной еще на неделю!

Я подумал, что этот тип не только хам, но и дурак; в конце концов, даже если он собирался бросить мою любимую до седьмого января, что ему стоило принять ее приглашение, которое в случае их разрыва отменилось бы ipso facto [10]? Какого черта она вообще делает с этой тупой скотиной? Я едва не задал ей этот вопрос напрямую. Но вместо этого сочувствие и глупость подсказали мне такие слова:

– Полно, Этель, что за бред! Он не имел в виду ничего подобного. У тебя от любви ум за разум зашел.

– А что же, по-твоему, он имел в виду?

– Да только то, что сказал. Он не любит строить планы. Есть такие люди, которые живут одним днем.

Я сам себя не узнавал: мало того, что я защищал соперника, так еще и сыпал такими чудовищными банальностями!

– Разве это мешает ему пойти со мной на премьеру фильма, в котором я играю одну из главных ролей? – резонно возразила Этель.

– Это же художник. Он не любит связывать себя определенными обязательствами, точными датами.

– Что ты несешь? Назначил же он дату вернисажа, да и о своих встречах он никогда не забывает.

– Вот я и говорю, он эгоцентричен, как все творческие люди.

– Ты считаешь, что это оправдание?

– Нет. Но если ты его любишь, принимай таким, какой он есть, со всеми недостатками.

Она ошеломленно уставилась на меня:

– Ты говоришь всю эту чушь в его защиту из мужской солидарности?

Я хотел ее утешить – и что же получил в награду? Меня обвинили в солидарности с мерзавцем во имя половой принадлежности! Это было уж чересчур.

– Послушай, я пытаюсь быть человечным.

– Я не прошу тебя быть человечным, я прошу помочь мне во всем разобраться.

– Тоже мне, бином Ньютона! Разбираться абсолютно не в чем.

– Ты думаешь, он любит меня?

– Ты думаешь, твой вопрос – по адресу? Спроси у него самого.

– Я не могу.

– Тогда у себя самой.

– Я не в состоянии судить объективно. Тебе со стороны виднее. Ты знаешь все о наших отношениях.

– Нет, смешно, ей-богу. Я не желаю продолжать подобный разговор. Это не мое дело.

Слезы, едва высохнув, хлынули с новой силой. Видеть, как плачет любимая женщина – плачет из-за другого мужчины! – это было выше моих сил. И я смалодушничал: заключил Этель в объятия.

– Да, он любит тебя! Это же бросается в глаза!

Если бы только она поняла, кто это – «он»!

– Ты думаешь? – спросил приглушенный голос.

– Уверен.

Я обнимал ее так крепко, что она едва могла дышать. Мне наконец представился случай объясниться моей любимой, пусть под чужим именем, но абсолютно свободно. Я дал выход всему, что копилось в душе, – достаточно было говорить о себе в третьем лице, как Юлий Цезарь. А поскольку «я» есть «другой», проблем с грамматикой у меня не возникло.

– Он любит тебя, он болен тобой, он хмелеет от твоей красоты, он не ест и не пьет, он думает только о тебе, живет одной тобой, он счастлив, лишь когда держит тебя в объятиях, а когда ты далеко от него, он чувствует пустоту и боль в груди, словно развороченной пушечным ядром.