Евангелие от Пилата

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ПИЛАТА

Я ненавижу Иерусалим. Воздух, которым здесь дышат, не воздух, а сводящая с ума отрава. Все становится чрезмерным в этом лабиринте улиц, которые проложены не для того, чтобы вести в нужном направлении, а для того, чтобы человек потерялся в них. На дорогах здесь не двигаешься, а постоянно с кем-то сталкиваешься. Повсюду смешение языков стекающихся со всего Востока народов, которые говорят только ради того, чтобы не слышать друг друга. Здесь слишком пронзительно кричат на улицах и слишком много шепчутся по домам. Здесь не соблюдают римский порядок, потому что его ненавидят. Город задыхается от лицемерия и подавленных страстей. Даже солнце, выглядывающее из-за крепостных стен, кажется предателем. Здесь невозможно поверить, что одно и то же солнце сияет над Римом и ползет над Иерусалимом. Солнце Рима дарит свет. Солнце Иерусалима сгущает тени: оно создает темные уголки, в которых плетутся заговоры, коридоры, по которым разбегаются воры, возводит храмы, куда римлянин не имеет права ступить ногой. Солнце-светило против солнца — создателя тьмы, я променял первое на второе, когда согласился стать прокуратором Иудеи.

Я ненавижу Иерусалим. Но есть кое-что, что я ненавижу больше Иерусалима. Это — Иерусалим во время Пасхи.

Я не писал тебе целых три дня, поскольку не мог ни на мгновение ослабить бдительность. Праздник Опресноков приводит мои нервы в полное расстройство, а моих людей держит в постоянной тревоге: я удваиваю количество солдат-стражников, постоянно рассылаю патрули, отправляю своих соглядатаев на разведку, выжимаю доносчиков, как апельсин, усиливаю собственную бдительность. Если Израиль вздумает угрожать Риму, то он может это сделать как раз в эти три дня пасхальных празднеств. Город переполняется людьми, разбухает, еврейское население увеличивается в пять раз, поскольку все стремятся в Храм, чтобы вознести молитвы своему единственному богу. По ночам те, кто не нашел пристанища на постоялых дворах или в домах, собираются под стенами города или заполоняют окрестные холмы, где спят вповалку под открытым небом. Днем их религия требует жертвоприношений и превращает Иерусалим в громадную ярмарку скота, рядом с которой возникают скотобойни. Тысячи животных ревут сначала в ожидании, а потом в агонии. По улицам растекаются и густеют кровавые реки. Люди собирают шкуры, шерсть, перья — все это сушится прямо на улице и издает невыносимое зловоние. На тех же улицах горят костры, дым поднимается в небо, пачкая сажей стены. Всепроникающая вонь горящего жира наводит на мысль, что сам город поджаривается на углях, принося себя в жертву своему равнодушному и ненасытному богу. Все эти три дня я не спускаюсь с террасы и с отвращением разглядываю Иерусалим, заполненный толпами людей. Я слышу доносящиеся с забитых народом улиц крики проводников, сзывающих паломников, чтобы показать им могилы пророков. Отовсюду доносится жалобное блеяние ягнят, призывный свист блудниц из подворотен. Иногда толпу разрезает серебристая молния — один из голых воров, натершись маслом, выскальзывает из рук преследователей, оставляя позади себя пустые кошельки и гроздья проклятий.

Ежегодно в эти три дня я боюсь всего на свете. И все же ежегодно я справляюсь со всеми трудностями Все всегда проходило нормально. Никогда не возникало особо опасных происшествий. На этот раз для поддержания порядка нам пришлось прибегнуть к пятнадцати арестам и распять трех человек, что намного меньше, чем в прошлые годы.

А значит, я смогу со спокойной душой отбыть в Кесарию, где я себя так хорошо чувствую, ведь это — со временный римский город, разделенный на квадраты в котором приятно пахнет кожей и казармой. Там, в твоей крепости, мне иногда удается забыть о волнениях, которые всегда держат меня за глотку, когда я прибываю в Палестину. Сейчас, когда я заканчиваю это письмо, разгорается утренняя заря. Наступает воскресенье, и скоро я велю приготовить багаж. Как обычно, я провел ночь за письмом тебе.

Иудея лишает меня сна уже давно, но эти жаркие ночи позволяют нам, дорогой мой брат, поддерживать машу переписку.

Протягиваю тебе руку из Палестины в Рим. Прости меня за всегдашнюю суровость стиля и береги здоровье.

— Тело исчезло!

В момент, когда я сворачивал свиток с адресованным тебе письмом, центурион Бурр принес мне эту ошеломляющую весть.

— Тело исчезло!

Я сразу понял, что он говорил об этом колдуне из Назарета. И сразу увидел, какие неприятности меня ожидают, если немедленно не отыскать труп.

Позволь мне в нескольких словах изложить дело колдуна из Назарета.

Вот уже несколько лет во всей Иудее говорят о некоем Иешуа, раввине-отступнике. Сначала он ничем не отличался от других: невыразительная внешность, говор галилейского бродяги, мешающий общению с себе подобными. Но главное, он происходил из Назарета, какого-то захолустья, а этого вполне достаточно, чтобы он не приобрел особой популярности. Но его всегда чуть таинственные речи человека не от мира сего, его двусмысленные фразы, его восточные притчи, то призывающие к миру, то воинственные, его благожелательное отношение к женщинам, короче говоря, его странности позволили ему постепенно покорить души людей. Как только он начал шествие по Палестине, я послал к нему своих соглядатаев. Они отписали мне, что человек выглядит безобидным, занимается только религиозными вопросами, а его врагами, по его же словам, были скорее иудейские священнослужители, чем римские захватчики. И все же люди мои были удивлены.

Не веря никому, я, чтобы выведать, куда все это ведет, внедрил своих людей в группу его учеников, которая постоянно росла, словно питаясь его словами…

Здесь любая религиозная секта скрытно занимается политикой. С тех пор как Рим установил свой порядок, ввел войска и поставил свое правление, оставив местному населению свободу исповедания своих культов, религиозный экстаз стал проявлением своеобразного национализма, священным убежищем, где зреет сопротивление Цезарю. Я подозреваю, что многие называют себя иудеями ради одной цели: они заявляют — я против Рима. Фарисеи и даже саддукеи, которых я контролирую, поклоняются своему единому богу только ради того, чтобы сильнее возненавидеть наших богов и все то, что мы несем на покоренные земли. Что касается зелотов, ярых врагов Цезаря и врагов любого, кто сотрудничает с Цезарем, то они — опасные фанатики, ненавидящие нас, разбойники, которые не уважают ни один закон, даже свой собственный, которые считают греховным все то, что осуждают сами. Они могли бы, не будь я настороже, поколебать нашу власть и даже уничтожить собственную страну, выплеснув наружу свою варварскую энергию. Поэтому я хотел достоверно знать, к кому примкнет этот Иешуа: к зелотам, фарисеям, саддукеям, или он действительно является наивным верующим, как мне доносили шпионы. Я хотел выведать, какая группа собирается воспользоваться его популярностью и превратить его в средство борьбы против меня. К моему величайшему удивлению, ничего похожего не произошло. Колдун, как я его называю, только настроил против себя всех и вся. Зелоты возненавидели его, когда он оправдал присутствие моих войск и римский налог, заявив: «Отдайте Кесарю кесарево». Фарисеи уличили его в нарушении Закона, когда колдун презрел Субботу. Что касается саддукеев, консерваторов и старших храмовых служителей, то они не могли стерпеть наглости этого раввина, который предпочитает говорить о здравом смысле, а не долдонить одни и те же слова из абсурдных священных текстов. К тому же они опасались за свою власть, а потому добились в эти самые дни казни колдуна.

«Экая важность? — скажешь ты. — Твои враги сами избавляются от потенциального противника! Ты должен только радоваться…»

Конечно.

«К тому же он мертв, — добавил бы ты. — Тебе больше нечего бояться!»

Конечно.

Но есть опасение, что в этом деле была допущена некая поспешность. Я не осуществил правосудия, римского правосудия, а исполнил их правосудие, правосудие моих противников, правосудие саддукеев, одобренное фарисеями. Я избавил этих евреев от еврея, который им противостоял. В этом ли состояла моя роль?