Конец митьков

Это значит, что какой-нибудь дружинник — копьеносец, оруженосец — хочет уже быть не просто оруженосцем или копьеносцем своего графа или герцога, но еще и Ромуальдом или каким-нибудь Ангерраном: он хочет иметь свое имя и прославить именно его! Художник начинает ставить свою подпись под картинами: «Это я сделал, а не кто-то». Да, конечно, все это идет на общую пользу, украшает город замечательной скульптурой, но «уважайте и меня!». Проповедник не только пересказывает слова Библии или Аристотеля без сносок, перевирая как попало, не утверждая, что это чужие святые слова, нет, он говорит: «А я по этому поводу думаю так-то», — и сразу становится известно его имя. И так как таких людей оказывается большое число, то они, естественно, начинают мешать друг другу. Они начинают толкаться, толпиться, раздвигать друг друга локтями во все стороны и требовать каждый себе больше места. (Л. Гумилев. «Конец и вновь начало».)

Пророк. Шаман. Демиург. Как не подходит громыхание этих слов тихому, кроткому, сговорчивому Володе Шинкареву, который претендует разве на то, чтобы развлечь.

Но, не обладая никакой видимой силой и требовательностью, именно он осуществил наглядное воздействие художественной воли на реальность.

Ведь сколько бы ни твердили полтора века о том, что жизнь подражает искусству, какие бы новеллы на эту тему ни создавали, все это оставалось в рамках литературы. А тут — пожалуйста: «массовое молодежное движение».

Теперь прокомментирую историю, всем известную. В. Шинкарев, тихо развлекаясь в своей котельной, описал приятеля. Вроде ничего необычного, писатели часто так делают: выводят знакомых. Но, как правило, они более или менее маскируют содеянное, изменив что-нибудь в паспортных данных, биографии и наружности. Потому что есть тут какой-то запрет, связанный с тем, что точное изображение влияет на изображаемое. Точное изображение воздействует не на широкий круг действительности, как это может случиться с образом, если он станет образцом для многих, но — на самого изображаемого, — и может повлиять на его судьбу. Вот чтобы не брать на себя грех воздействия, писатель и меняет что-то в портрете, пусть даже в ущерб логике и гармонии характера. И главное, всегда меняет имя.

Шинкарев греха не убоялся и поступил противоположным образом. Стилизуя свой текст под репортаж, он в первом предложении объявил, что приводит правила поведения для нового массового молодежного движения, основателем и классическим образцом которого является Дмитрий Шагин, затем описал, как ведет себя названный приятель.

Таким образом, Дмитрий Шагин получил свое изображение. <...>

Насколько изображение было точным, мы не узнаем никогда: оно точным стало. Митя его разыграл. Во-первых, потому, что по своим способностям и душевному складу Митя — актер, да еще человек, чувствующий и умеющий ценить слово. Во-вторых — если даже прежде он и не вел себя буквально по тексту, то теперь делал это вполне органически и с подъемом, ибо в тексте была выявлена поэтика Митиного поведения. И все это пришлось ему весьма кстати, ибо по жизненному положению Митя — художник, т.е. человек, нуждающийся в имидже.

Имидж-то в некотором смысле важнее живописи — без хорошей живописи прославиться можно, а без имиджа — никак. Ведь для славы нужно врезаться в сознание гораздо большего числа людей, чем наберешь в мире ценителей этого искусства. <...>

А Митя обрел имидж, не затратив труда.

И тут же, задаром, — «славу». <...>

А Ленинград получил своего комического героя и свой миф.

И это важно, что не только прелестный, смешной текст, но и героя, байки о котором воспринимались как нечто эпическое, как истории о Ходже Насреддине. Хотя нет, не так, текст Шинкарева нельзя пересказывать, его можно только цитировать. И даже не в цитировании дело, а в том, что мгновенно усваивалась манера речи. Но сам Митя воспринимался как эпический герой: при мне одна девушка, увидев его впервые, удивилась: она думала, что Мите сто лет. Митя оказался молодым, и его можно было потрогать руками. Как и сказано у Шинкарева, он всех приобнимал и говорил умильные слова. От себя добавлю: он таки грел своей ласковостью.

Митенька стал знаменит. И совершенно затмил своего создателя. Создатель был, кажется, не в обиде. Во-первых, как я уже говорила, славы ему хотелось не так сильно, как Мите. Во-вторых, я думаю, ему льстило, что он оттяпал себе читателя у массовой культуры — того читателя, который помнит название книги, а фамилию автора забыл, кто актера путает с персонажем и не подозревает о существовании режиссера и автора сценария. Шинкарев заставил читать хорошую прозу местных панков и роковую молодежь. Но вот что странно: и читавшие «Митьков» интеллигенты превращались в того самого простодушного читателя, который все принимает за чистую монету. Они прочли стилизованный под репортаж юмористический текст так, словно это и впрямь репортаж, чей-то манифест или Святое Писание. Они не отдавали себе отчета в том, что получают удовольствие от хорошей прозы, — может, потому что Шинкарев старается писать так, чтобы качество не бросалось в глаза, и наружно его проза очень проста и даже притворно корява, — они это удовольствие отнесли на счет самих митьков. Иногда спохватывались: а кто такой Шинкарев? Да так, отвечает парижская «Русская мысль», — приятель Дмитрия Шагина, который за ним записывает (вроде Эккермана при Гёте). Словно Митя, который жил на виду многих, был для окружающих так замечателен, так смешил и радовал собой и до того, как был описан. Да если даже все в первой части «Митьков» буквально списано с Мити, кому приходило в голову этому радоваться, пока глаз Шинкарева не разглядел в нем «необычайную мощь выразительных средств и художественность поведения» ? (И есть ли в появившихся позже репортажах и статьях о митьках хотя бы одна хорошая, смешная строчка — хотя авторы и рассчитывали, что если они напишут о героях Шинкарева, то это будет в кайф читать.)

Итак, после появления первой части «Митьков» Митя стал говорить о себе во множественном числе, демонстрировать себя всем желающим и вообще стал носителем себя как некой общественно важной роли. Не случись этого, не будь у Мити любви к повторению одного и того же — все сложилось бы иначе. Так что даром Митя получил не всю нынешнюю славу, а только, скажем, стартовый капитал, над умножением которого он трудился, не щадя таланта.

Митя стал «Митей», а кругу близких ему молодых художников достались роли митьков. Так что они тоже получили имидж, хотя, говоря митьковским языком, не такой нажористый, как у Мити. Они оказались в составе художественного объединения, получившего свою запоминающуюся физиономию. И эта группа стала группой играющих. Играть было легко: слова розданы, манера говорить сама липнет, передается, как инфекция. <...>

Таким образом, после появления первых двух частей «Митьков» возникла, как их следствие, новая реальность: группа играющих. И играли они сначала как дети: с упоением, творчески и бескорыстно; это потом они уподобились профессиональной спортивной команде, где у каждого своя функция и где играют скорее угрюмо, так как играть стало НУЖНО. При этом для художественной среды митьки вполне реальны как объединение художников, получивших такой коллективный псевдоним, — с определенной эстетикой, с определенным, несколько навязчивым стилем поведения, который в художественной среде мало кого занимал. Все митьковство там воспринималось как талантливый рекламный ход группы, которая в силу своей стилистики не могла рассчитывать на общественное внимание. Еще важнее: появлялись (а со временем число их возросло) все более и более важные люди, которые о живописи имели слабое представление или не имели никакого и которые, поверив в существование митьков как особой породы людей, стали вступать с ними в разнообразные деловые отношения, и поскольку «если что-то кому-то представляется реальным, то последствия такого представления реальны», — в конце концов стали их финансировать. Ну а если тебе платят за то, что ты митек, — ты им станешь. И вот с этой новой реальностью Шинкарев имеет дело в дальнейшем, в новых и новых частях «Митьков», где он — нет, конечно, не описывает ее — он с ней играет. Он в нее вживается. (Вспомните о его дзен-буддистском прошлом: смысл жизни постигается через глубокое погружение в малое — ну почему бы не через игру в митьков ?)

Но ведь мало того, что сочиненные Шинкаревым митьки объявились и стали от него чего-то требовать. И можно вспомнить те фантастические сюжеты, где Франкенштейн берет своего создателя за горло, — тут еще запутаннее: сам создатель превращается в свое создание. Ибо он, как участник той же группы и друг Мити, присоединился к играющим, т. е. стал митьком. Что его очень развлекло.

Став митьком, он уже с полным правом награждает их собственными чертами и проблемами. Он заставляет их пить по-черному, постоянно болеть и прибедняться. Он усиливает их беспросветную горемычность и безответственность. Он приписывает им свою ставку на поражение. Он еще заставляет их цитировать Кьеркегора. Нужно понимать так, что между просмотрами многосерийных телефильмов митек успел-таки почитать Шопенгауэра по-немецки — что, конечно, не портит текст. Логическое несоответствие входит в поэтику, в комический эффект. И главное, чем меньше логики, тем больше веры написанному!

А Мите приходится все это играть. Он вынужден со знанием дела оценивать всю мировую культуру (так и видишь, как Митя читает «Критику чистого разума» — конечно, с единственной достойной целью выяснить: митек ли Кант?). Склонный к бахвальству, он вынужден постоянно прибедняться и жаловаться: «Митьки всегда будут в говнище, — говорит Митя, потакая автору, но тут же, от себя, прибавляет: — И этим они завоюют мир». Автор в восторге: нахальный оптимизм героя его бесконечно радует. Да, Митя хороший актер и может сыграть то, чего нет, с подкупающей грацией и естественностью. А вот каково не склонному к мазохизму А. Флоренскому, у которого одна ипостась — барственность и которого Шинкарев лишил права раз в жизни съесть яичницу с ветчиной? (Вот, не хотела писать по-митьковски, но действительно — затягивает!)

Как только Шинкарев сам стал митьком, митьковство выплеснулось за рамки текста. О митьках и по-митьковски он говорит в статьях, в целом написанном в это время романе, в бесчисленных интервью. И там чего только не прочтешь. <...> Где-то в четвертой, кажется, части «Митьков» он писал, что митек — это Гамлет, Антон-Горемыка и Фальстаф в одном лице, а недавно я прочла в газете его статью, где он заявил, что митьки были задуманы как каталог национальных черт. И была статья, в которой он предлагает в монографии В. Малявина «Чжуан-цзы» читать вместо имени Чжуан-цзы «митьки» и таким образом получить еще одну главу «Митьков». Он называет митька то вечным образом, то явлением эпохи застоя. (А вообще вопрос: «кто такие митьки?» — закрыл Дмитрий Шагин, объявив: «Самое хорошее, что есть в людях во все времена, — к митькам относится». Да, Митенька не только ест на халяву, как Гаргантюа.) <...>

...Совершенно неожиданно и, конечно, независимо от воли автора произошла перестройка. Этот высший пилотаж времени вывел митьков на мировую орбиту, они едут в Европу, в Париж, в Нью-Йорк — и, заметьте, едут в качестве митьков. Эти поездки лишили митька его «социальной базы» — истинно братских отношений с сочувствующей молодежью, со своими почитателями и поклонниками: ничем не блещущим пареньком, неказистой, неважно одетой сестренкой, которая только от митька и услышит, что она самая любимая, самая красивая на свете. И конечно, плач о бедном Икарушке на фоне мировой славы воспринимался как фарисейство. Но герой мифа не должен меняться, и Шинкарев продолжает отстаивать право митька на горемычность. Он старается убедить, что митьку все равно плохо, ибо своим благополучием он не умеет пользоваться, и в Париже митька обижают телефонные автоматы. Но он мог бы этого не делать, он без того изящно справился с этим несоответствием, введя понятие ДЕМБЕЛЬ. ДЕМБЕЛЬ — это состояние, делающее человека малосимпатичным, но которое ему простительно ввиду мук, ранее испытанных. <...>

Именно в это время Шинкарев и создает свою «систему мироздания», модель вселенной. Там, в центре круга, где обычно помещают сакральный объект, он поместил митька — как наиболее совершенное творение Всевышнего. Я бы на него за это всерьез рассердилась, — если б он претендовал на то, чтобы к написанному им относились всерьез.

К тому же в центре помещен не Митя Шагин, а «митек настоящий». Т.е. Митя преобразованный? Усовершенствованный до идеала?

Ибо, конечно, предлагать Митю в качестве образца для массового молодежного движения, и тем более для всего человечества стало невозможно, так как с ним произошло нечто, в понятие «дембель» не укладывающееся. К нему пришла уже «слава настоящая», сравнимая со славой рок-звезды. И Митя раздулся, — а даже милое существо, раздувшись, выглядит чудовищем.

Настоящая слава всегда серьезно меняет дело. Если вначале митьки объявили, что принимают всех и со всеми братаются, хоть с милиционером, хоть со Змеем Горынычем, то ведь ясно, что знаменитый человек такую программу выполнить не может, каким бы запасом добродушия ни обладал. К тому же само качество знаменитости совершит отбор людей, которые к знаменитому приближаются. Приближаются, если без серьезной надобности, люди беспардонные. Хотя, что касается Мити, то беспардонность будет ограничена (справедливо наказана) его требованием подать на бедность. А мы в это время так обеднели, что не под силу стало подавать мировой знаменитости.

В оправдание митькам скажу: они, конечно, не разбогатели. Люди, которые без спонсоров шагу ступить не могут, — небогатые люди, даже если у кого-то из них в этот момент и завелась в кармане тысяча-другая долларов. Но мы еще не научились отличать обладание пособием по безработице от владения недвижимостью.

И все же, так или иначе, игра стала приносить доход. Игра стала предприятием. («Прельститель», 1995.)