Могила ткача

Мэри простояла на месте, пока «Золотой барк» не отправился дальше в путь. И теперь он казался ей игрушечным корабликом в деревянном ящике.

— На его теперешнем корабле три мачты, — проговорил краснолицый, перед тем как начал готовиться к отплытию. — Я видел его перед выходом в море. Майкл теперь путешествует под большими парусами. Ему всегда хотелось повидать океан, в его жилах течет вольная кровь морского бродяги.

И краснолицый, который был капитаном маленького судна, посмотрел на узкую протоку впереди.

Мэри не сводила глаз с уплывающего «Золотого барка» и смешной фигурки рулевого. Освещенная бледной луной, она не двигалась с места, лишь крутила в пальцах маленький брелок, пока не выронила его.

Раздался негромкий всплеск, и разбилось отражение луны в воде.

Хайк и Калькутта

Капитан корабля стоял рядом с маленькой черной печкой и наливал что-то в эмалированные кружки. На его лице отражались блики печного пламени. На полу по-восточному на корточках сидел мужчина с рябым лицом. Еще один поразительно смуглый мужчина сидел лицом к зажженной свече, прислонившись спиной к бочонку с водой в углу. Кожа у него была как дубленая, и он никогда не мылся. Его прозвали Калькуттой, потому что, как говорили, человек с таким лицом мог прийти только из Черной Калькутты. Когда он откидывался на бочонок, его мерцавшие в полутьме глаза останавливались на лошаднике по прозвищу Хайк^[3].

Хайк расположился в дальнем конце каюты и что-то искал в своей койке. При этом он не переставал говорить сам с собой. Даже когда он переступил через койку, его чахлая фигурка не попала в круг света, созданного свечой.

— Хайк, — окликнул его капитан, — ты выпил только одну кружку. Возьми еще.

Хайк не ответил, даже не повернул головы. Он был глухой.

— Хайк! — крикнул капитан.

Но тот лишь что-то пробурчал едва слышно.

Калькутта наклонился над решеткой, выбрал тлеющий кусок угля и бросил его в Хайка. Уголек попал Хайку в голову, отчего он резко развернулся, и глаза у него мрачно сверкнули, как у кошки.

Капитан хохотнул.

— Пей! — сказал он. И протянул кружку. Но Хайк не пошевелился. Калькутта взял из рук капитана кружку и подал ее Хайку.

Хайк покачал головой.

Тогда Калькутта стремительно дернул рукой, и лицо Хайка стало мокрым. Ручьи стекали по его щекам, с носа и подбородка бежали на пол быстрые капли.

Калькутта со смехом отвернулся. Рассмеялись и капитан корабля, и рябой матрос. Хайк выбранился и сделал шаг вперед, угрожающе подняв слабую руку. На лице Калькутты появилась жуткая гримаса, когда он увидел это. И Хайк, заметив ее, уронил руку. Он подошел к своей койке, вытер лицо одеялом, потом свернул одеяло, сунул его под мышку, поднялся по трапу и вылез наверх, через люк, на палубу.

Небо было все в звездах. От воды исходило ощущение покоя и прохлады, земля вокруг замерзла и затихла. Хайк наклонился к доске, служившей сходнями. Она была будто серебряная лента, украшенная россыпью крошечных бриллиантов. Нерешительно ступив на нее, Хайк сошел на берег.

— Вот черт! Он свалился.

Капитан выругался, услыхав приглушенный крик и плеск воды. В два прыжка он оказался наверху, рябой помчался следом. Калькутта тоже стал подниматься по трапу, но не спеша и тихонько насвистывая веселый мотивчик.

Щуплый Хайк уже выбирался на берег, когда капитан протянул ему руку. Стоя на берегу, Хайк дрожал с головы до ног, и вода ручьем бежала по его одежде. Но одеяло он крепко держал под мышкой.

— Весь вымок, — заметил рябой, — и замерз.

Плохо владея руками, дрожащий Хайк чувствовал себя совсем несчастным, стоя в двух лужицах, собиравшихся у его ног. Он поглядел на судно. Калькутта молча смотрел с палубы на происходящее на берегу. Хайк был в нерешительности.

— Хайк! — вдруг крикнул Калькутта. И опять он не удержался от насмешки.

Хайк отвернулся и зашагал по дороге, хлюпая башмаками и заливая все вокруг водой. Позади себя он оставлял узкий ручеек.

— Пошел в конюшню, — сказал капитан.

— Ага, — поддакнул Калькутта, — теперь заляжет там.

Утром, едва забрезжило, судно отправилось дальше. Хайк пришел затемно, ведя под уздцы лошадь и держа под мышкой плетку. По дерганью веревки все, кто оставались на судне, поняли, что Хайк понукает лошадь, мол, пора за работу.

— Да-вай, да-вай! — раздавались его крики. Лошадь стучала копытами по твердой земле, и судно медленно двинулось с места. Предстоял долгий путь. В перерывах на еду Хайк держался наособицу. Весь день, едва он ступил на берег, слышно было, как он перхал и кашлял. Несколько раз он до того заходился в кашле, что терял ритм, и лошадь поворачивала к нему голову. Хайку приходилось тянуть руку и хвататься за поводья возле самого мундштука. Тогда лошадь наклоняла голову, будто давала ему разрешение на это. Когда же меняли лошадей, Хайк не замечал разницы в их отношении к нему; все лошади знали его руку.

— Опять у него начался гнилой кашель, — заметил капитан, стоя на палубе.

Калькутта вытянулся вдоль трубы и глядел на Хайка, тихо насвистывая, едва кашель усиливался. Один раз Хайку пришлось резко остановиться, и лошадь, заржав, тоже остановилась. С палубы то ли насмешливо, то ли командно Калькутта громко пропел:

— Да-вай!

Услышав его, лошадь неловко шагнула вперед, еще раз, еще, пока не почувствовала удерживающую ее веревку. Так же инстинктивно Хайк плелся за ней. Всю дорогу он не выпускал поводья из рук, и его рука была так близко к мундштуку, что вскоре покрылась пеной изо рта лошади.

Когда дневной переход подошел к концу, Хайк отправился вместе с лошадью в конюшню.

— Он опять собирается спать в конюшне, — заметил капитан, и Калькутта вроде бы улыбнулся, блеснув зубами.

Утром Хайк не пришел. Тогда капитан сам отправился за ним и, не доходя до конюшни, позвал его.

Ответа не было. Капитан подошел к двери и толкнул ее. В лицо ему пыхнуло горячим смрадом. Света не хватало. Капитан разглядел лишь контуры деревянных перегородок да ограду ясель возле стены. Лошадь перебирала ногами, стуча железными подковами по булыжнику. В конце концов капитан увидел ее.

— Хайк! — позвал он.

Лошадь опять перебрала ногами, повернула голову и негромко заржала. Капитан обратил внимание, что в темноте от его дыхания идет пар в сторону света. Он подался вперед и положил руку на круп лошади. Она дрожала.

Только теперь капитан увидел прямо у своих ног маленького чахлого человечка на постели из сгнившей соломы. Он наклонился и разглядел лицо Хайка. Оно было бледным и обострившимся, особенно жутким в полумраке. Капитан протянул было руку, но тут ему в голову пришла страшная мысль.

А что, если Хайк умер?

Капитан отпрянул. Странная тишина в конюшне наводила жуть. Здесь была атмосфера жалкой трагедии.

Почему лошадь дрожит? Подозрение переросло в уверенность. Капитан вернулся на судно.

— Хайк лежит в конюшне, — сказал он. — Не шевелится. Наверно, умер.

Рябой поднял шапку и перекрестился. Калькутта презрительно хмыкнул.

— Думаю, у него не было друзей, — в конце концов произнес капитан. Он говорил о Хайке в прошедшем времени.

— Да, друзей у него не было. Откуда? — отозвался Калькутта.

Что-то в его голосе насторожило остальных, и они посмотрели в его сторону. А Калькутта уставился невидящим взглядом впереди себя. Капитану показалось, что он уловил что-то на темном лице Калькутты. Похоже, это была неизбывная ненависть — такую ненависть испытывает только человек со сломанной судьбой.

— Что тебе известно о Хайке? — строго спросил капитан.

— Ничего, — коротко ответил Калькутта.

— Сходи за священником и врачом. Заяви в полицейский участок, — приказал капитан рябому матросу.

— Слушаюсь, — ответил тот и отправился вниз за теплой одеждой.

Капитан прошелся по палубе, наклонился над желтой водой. Он предавался раздумьям, которые нередко завладевают человеком, неожиданно столкнувшимся со смертью, с таинственной смертью, которая крадучись приближается к своей жертве. Капитана передернуло, едва он вспомнил жуткое лицо Хайка в конюшне. Потом ему пришло в голову, что жизнь — странная штука, за которой следует наказание в виде смерти. Увы, и у него не нашлось ответа на вопрос о жизни и смерти, уже много веков мучающий философов.