Женщина и доктор Дрейф

— Ах, он еще хуже платья,

трет, колется,

по спине течет пот, да еще вши!

Она в отчаянии стала рвать волосы, царапать шею…

— Ах, господин, я с ума сойду,

это проклятые маленькие твари ползают под ним, высасывают всю кровь у меня из головы и откладывают яйца у меня за ушами,

они кишат и размножаются у меня под мышками и на лобке,

по вечерам вся моя голова покрыта укусами,

ой!

Она застыла и как завороженная уставилась перед собой.

В дворцовом покое семнадцатого века, лежащего в глубине ее психики, она, по-видимому, узрела что-то удивительное.

Дрейф тоже заразился ее любопытством.

— Да, да, что же вы видите?

— Самое себя, господин!

Она глядела прямо в пустоту, но, вероятно, что-то там видела.

— Я вижу себя в одном из зеркал на противоположной стене комнаты, господин!

— И как вы выглядите?

Дрейф сидел, подавшись вперед, посматривая на женщину исподлобья, а чернила капали с его ручки на слово «зеркало», отчего оно совсем пропало.

— Как каменная глыба, господин!

Женщина, казалось, сама была глубоко захвачена этим открытием.

— Лицо у меня белое, белое как мел,

словно у покойника,

оно покрыто пахнущей свинцом пудрой, которая въедается в кожу,

от нее лицо чешется, ноет и покалывает!

Она провела ногтями по щеке.

— Она содержит какое-то странное вещество, господин,

я не знаю, что это,

только оно жжет кожу.

Теперь она так яростно царапала лицо, что на нем там и сям появились капли крови.

— А что еще вы делаете, барышня?

Кроме того, что сидите в покое и ненавидите мужчин и завидуете тому, как они рыгают и свободно выпускают газы в саду?

Она вздохнула.

— Так, что же я делаю?

Этот вопрос заставил ее надолго задуматься, перед тем, как она наконец ответила из глубин пустоты и скуки.

— Все это занимает целую вечность: пока напудришь лицо, пока на тебя наденут платье и парик и зашнуруют корсет, так что я теперь более всего сижу на кровати в собственной комнате на верхнем этаже и ем финики в шоколаде и грецкие орехи из ярко-розовой коробочки, в то время, как Пенн читает мне вслух из «Путешествия Гулливера».

— Пенн?

Образ огромного Гулливера, которого лилипуты приковывают к земле, на мгновение проник в видения женщины.

Она все же отогнала его, склонив голову чуть вправо, и продолжала:

— Моя компаньонка.

Теперь голос ее был пропитан сарказмом.

Дрейф никогда не слышал ничего подобного.

Сплошная язвительность и ледяной холод!

— Почти неземное прелестное создание, господин, молодое, красивое,

с бледной, совершенно чистой кожей, покрытой персиковым пушком,

кроваво-красными, полными губами,

с маленькими, как весенние почки, грудями,

с темными, блестящими волосами,

с красиво очерченными ушами и огромными черными глазами,

моя полная противоположность, господин!

Дрейф наморщил лоб и попытался быстро составить себе полную картину всего доселе услышанного,

но это было трудно,

слишком богатый был материал,

слишком многое всплыло за слишком короткое время и в слишком быстром темпе, да еще и записано было красными чернилами,

что отвлекало Дрейфа.

Поэтому он вынужден был спросить:

— Следует ли мне понимать это так, что вы — безобразная?

Женщина засмеялась громким, почти торжествующим, но одновременно каким-то пустым смехом:

— Безобразная — это не то слово, господин!

В описании, которое он вслед за этим услышал, страх смешивался с интересом:

— Под париком я почти лысая, господин,

остались только небольшие серые пряди,

а под толстым слоем белой пудры кожа на лице шершавая, в струпьях, изрытая и красная,

потому что в детстве у меня была оспа, господин,

я была очень больна,

люди подумали, что я умерла, завернули меня в саван, положили в огромную общую могилу сразу за городом, но в последний миг я издала слабый стон, услышав который, моя мать спустилась вниз и заключила меня в объятия, так вот я избежала того, чтобы быть похороненной заживо,

ох, я и в самом деле выгляжу чудовищно!

Все это она описала очень подробно, а в голосе ее звучало даже какое-то странное облегчение и возбуждение.

— Я хилая,

и к тому же немного горбатая,

я не расту, как следует,

и меня можно принять за древнюю старуху, когда я сижу в кровати на верхнем этаже и смотрю в пустоту, поедая финики и орехи,

а на самом-то деле мне еще и тридцати не исполнилось,

старая-престарая девочка, которую кто-то с интересом рассматривает из другого времени и места в истории!

Дрейф записывал так быстро, как только мог,

все казалось ему ясным и понятным,

только вот последние ее слова он не совсем понял:

— Кто-то с интересом рассматривает вас из другого времени и места в истории?

Вопрос его звучал так, словно он решал кроссворд:

— Кто бы это мог быть?

— Та, которая все это пишет, господин,

писательница!

«Та, которая все это пишет»?

«Писательница»?

Что она пишет?

Какая писательница?

Когда?

Это же он, Дрейф, все записывал и никто другой, ни до, ни после!

Но у него не было времени на этом задерживаться.

Женщина уже снова продолжила свой рассказ:

— И я очень больна,

почти никакая еда во мне не удерживается,

Пенн кормит меня какой-то водянистой кашкой, в то время, как гости за столом пожирают жареных уток и заливных поросят.

Она некоторое время лежала неподвижно и выглядела вполне собранной, однако лицо ее приобрело зеленоватый оттенок, казалось, что она с отвращением рассматривает что-то внутри себя.

— Поросята, свиньи,

я скорее умру, чем буду это есть!

Последнее прозвучало как воинственный крик, как победный крик.

Дрейф пролистал журнал назад.

Это, должно быть, уходило корнями в пребывание в монастыре, которое в свою очередь было следствием поедания плода в Раю…

Несомненно интересно!

Он сделал небольшую пометку на полях.

— У-гу, а что вы еще можете добавить, кроме того, что связано с едой, мужчинами и всем прочим?

— М-м, а что же еще я могу сказать?

Она задумчиво почесала за ухом, где только что сидели яички вшей, слипшиеся в мелкие гроздья.

— Это, вообще-то, бесконечно скучное существование,

Пенн читает,

я все поедаю неизменные орехи и финики,

лето проходит, наступает осень,

опадают лисья, идет снег,

все мы едем в город, а там игры, интриги,

в больших дворцах и величественных особняках, где гуляют сквозняки,

люди справляют нужду в красивых галереях, где дерьмо лежит мелкими кучками вдоль стен, а вонь от мочи тяжело висит в изящных салонах,

люди в несоразмерно больших париках и нарядах тоже отвратительно пахнут потом и застарелой мочой, застывшей в нижнем белье,

да, пахнут всеми выделениями тела, которые пытаются заглушить удушающе сильными духами,

а я снова больна,

теперь у меня чума,

и я опять очень медленно умираю,

в тяжких муках.

В коридоре снова зазвонил дверной колокольчик, но Дрейф так сосредоточенно записывал, что вначале не услышал его,

и женщина в своем необычном состоянии тоже не услышала ни звука.

Колокольчик успел прозвонить второй, третий и четвертый раз, когда Дрейф, дернувшись от раздражения, отложил ручку и поднял глаза.

— Извините меня, барышня,

одну секундочку!

Он сполз со стула, подошел к двери, встал на цыпочки, открыл ее и исчез в коридоре.

И пока женщина лежала на диване, переживая внутри себя мучительную смерть от чумы в 1706 году,

слышны были приглушенные, но суровые приказания Дрейфа:

— Накурс, Накурс,

соблаговолите впустить пациентку,

что там еще,

ужин,

бифштекс,

да поставь же ты их пока в духовку!