Немой. Фотограф Турель

Если эти ботинки спустятся — нет, он не хочет додумывать до конца. Он яростно долбит. По его вискам стекает пот. Не останавливаться. Это был бы несчастный случай; никто не смог бы точно сказать, как это произошло. Несчастный случай со смертельным исходом на участке третьей строительной бригады. Лот тяжело дышит. Нет. Долбить. Не думать о нем. Не думать о его ботинках, о его лице, о его затылке! Вдруг он ясно увидел, как это могло бы произойти: отец спускается, например, чтобы, положив бур, немного подвинтить какой-нибудь вентиль на компрессоре, потом возвращается, нагибается за буром, его склоненный затылок совсем рядом с Лотом, рядом с острием кайлы, которое движется вверх и вниз, и так бы это случилось…

Он чувствует, как в нем поднимается страх, и сумасшедшая надежда, что так оно все и будет, сейчас, через минуту, ему не понадобится ни единого слова, не понадобится и ключ, одним ударом он убьет в себе это вечное чувство и освободится.

Сейчас у него в ушах звучит не только шум ветра, не только удары и резкое эхо в скалах, — это снова те давнишние шаги, он слышит их, продолжая долбить, изо всех сил, как одержимый, колотит он по камню, по этому звуку, по затылку и по шагам, по ночным шагам, по шагам отца в ночи, пот заливает ему глаза, он долбит, но все равно он их слышит…

…Слышит их внизу, на заднем дворе, они остановились у черного хода, вошли в дом, а он, Лот, лежит и не спит. Затаил дыхание. В темноте Бет приподнялась в своей постели и сказала: «Слышишь, это он». Она сбросила одеяло. Зашлепала босыми ногами по полу. Остановилась у двери. Он знал, что рот у нее приоткрыт как бы для того, чтобы ловить им звуки; дышала она часто-часто. Лот сел в постели. Мимо прогромыхал поезд. Зеленые блики, потрескивая, заскользили по стенам; поезд тихо вскрикнул.

— Он поднимается, — сказала Бет. — Слышишь?

— Да, — сказал Лот.

Но вдруг ему стало страшно, может быть, только потому, что Бет так задохнулась на слове «слышишь». В комнате было черным-черно. И дверь черная. Когда он засыпал, дверь была приоткрыта, и щель ярко светилась; и во сне он видел что-то светлое, яркое. А теперь эта беспросветная чернота. Она наступает на него, он трет и трет глаза, но она засела в них накрепко.

— Он пьяный, — сказала Бет. — Тише…

— А что это такое? — спросил Лот. На мгновение он увидел перед собой женщину, несущую вино: она красивая и страшная, с огненным ртом и волосами как темный ветер. Она смеялась, и зубы у нее были снежно-белые. — Что значит «пьяный»? — спросил он. В черноте было слышно, как Бет стучит зубами, — неужели она так замерзла?

— Тише! — прошептала она. — Слышишь? Он поднимается.

Грохот на деревянной лестнице.

— Господи, — прошептала Бет, — он чуть не упал. Он пьяный.

— А почему если кто пьяный, то падает?

— Да замолчи ты! — прошипела Бет.

Потом он сказал:

— Я пойду к маме. Пошли?

Он встал. Ощупью пробрался сквозь черноту к двери. И вдруг почувствовал теплое тело Бет. Она вздрогнула, когда он дотронулся до нее.

— Нет, не надо выходить, — с жаром прошептала она. — Он там. Поднимается. Ты что, не слышишь?

Снова шаги на лестнице. Теперь в замочной скважине мерцал свет.

И вдруг мама:

— Господи, ну и хорош же ты!

Сквозь дверь показалось, что мама тихо вскрикнула. И в это мгновение они услышали ее шаги в прихожей — она бежала.

— Иди сюда! — Это отец. Он еле ворочал языком. — Иди!

— Не трогай меня!

Лот и Бет не смели вздохнуть.

— Господи, ну и хорош же ты! И не шуми ты так. Дети… (Бет ощупью нашла руку Лота. Рука у нее была горячая.) Вдруг они увидят тебя в таком… в таком состоянии!

Далеко-далеко внизу мягкий хриплый голос:

— Иди, моя ворчунья, иди сюда…

Он дошел до верхней площадки. Это было слышно по скрипу ступенек. «„Моя ворчунья“, — подумал Лот, — так он называет ее иногда, и тогда мама смеется». Но сейчас это было совсем не весело. Никто не смеялся, и какое-то время было тихо-тихо. Потом снова осторожные шаги в прихожей, в соседней комнате. И вдруг отворилась дверь, в нее упал свет, и с ними оказалась мама. Она быстро вымела дверью свет и осталась стоять. Видно ее не было, только слышно, как она сдерживает дыхание.

— Он там, — пробормотала она, и Лот заметил, что она разговаривает сама с собой. — Нет. Нет, я не могу. Никого нет.

— Да иди же!

Гром его голоса с силой обрушился на дверь.

— Я не могу, — прошептала она и потом: — Сейчас он начнет, а в доме никого…

— Что начнет? — спросил Лот. — Звать?

Она не слыхала его:

— …станет колотить по чем попало… Или повернется и уедет. В таком состоянии… Он разобьется насмерть… Тут же…

Из черноты донесся хриплый звук, слетевший с ее губ.

— Ну иди! — это отец.

— Нет, — шепнула Бет, — не ходи.

Лот стоял совсем близко к маме. Они прислушивались.

— А то я уйду. Ясно тебе? Насовсем. Поминай как звали. Сяду на мотоцикл и умотаю. — Он вдруг расхохотался. — Думаешь, не уйду? Думаешь, мне слабо? Иди сюда. Или смотаю удочки. Давай…

— Если он пьяный, как же он может ехать? — спросил Лот. — Кто пьяный, тот падает. — И тут ему вдруг вспомнился ключ, бледная кротовая морда… Мальчишка вытащил ключ и сказал: «Пусть разносчики ходят пешком». Да, Лот знал — без ключа не уедешь. Мозг его напряженно работал. Он может что-то сделать. Отец не уедет. Не разобьется на дороге, бояться нечего.

— Я знаю, — сказал он, — ключ. Я принесу его, быстро.

Он был рад, что может помочь, и он больше не слышал ее голоса — слова не проникали сквозь дверь, в которую он выскользнул, и только когда, пробегая через прихожую, он увидел в комнате у окна отцовскую спину, ему снова стало страшно. Но он не имел права останавливаться. Он быстро спустился по лестнице. Здесь было темно. Дверь черного хода оказалась открытой. Ночь была светлее, чем он думал. Он не чувствовал гравия под босыми ногами, он добежал до сарая, вошел и даже не подумал о куницах, которые водились там, между балок. Он думал о маме и о ключе, а потом наткнулся на мотоцикл, прислоненный к стене сарая. Чемоданы. В темноте ничего не разглядеть. Ему вдруг стало холодно. От мотора еще исходило слабое тепло. Но бак с горючим, по которому сейчас ощупью пробирались его пальцы, был холодный. Он вытащил ключ. Выбежал и увидел мать. Она шла ему навстречу — медленно приближалась большой тенью. Он остановился, а она поманила его, и он заметил, что она не сердится.

— Пойдем, — сказала она; они вошли в дом, и на нижней ступеньке она взяла его за руку; они стали медленно подниматься по лестнице.

— Он у меня, — Лот, показал ей ключ. — Вот.

Она остановилась.

— Да идешь ты? — крикнул отец. Что еще он кричал, нельзя было разобрать. Они стали опять подниматься. Поднялись на самый верх и тогда увидели отца. Наклонив голову, он держался за притолоку. Вместо лица темное пятно, но из него смотрели на них его страшные глаза.

— Иди к себе, — тихо сказала мать, и Лот медленно прошел мимо отца и дальше, обратно к Бет, в черноту. Чернота жгла ему глаза, и от этого у него выступили слезы.

— Он у тебя? — спросила Бет. Лот забыл плотно закрыть дверь, и постепенно он смог различить Бет, которая сидела на своей кровати у стены, зажав руками уши. Он хотел рассказать ей, как было дело, но снова голос отца ворвался в комнату. Это была уже не человеческая речь, а просто звуки, пьяные, бессвязные звуки, медленно, громко и невнятно изрыгаемый поток ругательств и злобных выкриков, только иногда мелькали понятные слова — «шпионит тут», и «запер», и «черный ход», и «меня», и «убью»…

Лот все не двигался с места, перед ним — застывшее лицо Бет. Он слышал звуки, разносившиеся по всему дому, — там, за дверью, они обрушиваются на мать. Тяжелые беспорядочные удары. Он стоял, слушал и чувствовал, как от них цепенеет его тело, потом повернулся и, выпрямившись, двинулся им навстречу — прочь от Бет, к полуоткрытой двери, — не зная, что заставляет его идти; он ничего не видел — ни двери, ни косой полоски света, и не слышал ни шепота Бет за спиной, ни даже тишины, сменившей тарахтенье буров, ни слов, которые ему кто-то кричал, ни быстрых ударов кайлы по камню, ни ветра, свистевшего возле его каски, — только этот голос; он заполнял его целиком и заставлял идти дальше; и он дошел до двери, и увидел высоко занесенную руку отца, и смотрел, как она опускалась. Тень погасила светлое лицо матери. Падение тела, крик. Тело ударилось о лестницу и покатилось по ступенькам. Тишина, и красное лицо отца медленно поворачивается к нему. Он задрожал. Не крикнул. Остановился. Лицо. Он прочел на нем, что произошло что-то ужасное. Двинулся дальше, к лестничной площадке. Снова остановился и вдруг услыхал рядом с собой тяжелое дыхание отца. И еще там валялась туфля матери. «Пошли», — сказал тот самый голос, и отец дотронулся до него. Его как будто ударило. Он резко обернулся. Но вместо крика издал только тихий нечленораздельный звук. Он посмотрел в упор на отца — лицо было красное, как тогда, — увидел щетину, поседевшую за все эти долгие годы, почувствовал запах водки, секунду он смотрел ему прямо в глаза, прежние глаза, в них вспыхивали полупогасшие молнии…