Отрубленная голова

— Вас не затруднит открыть ваше окно и понаблюдать за той стороной дороги? — попросил я Гонорию.

Она молча открыла окно, и так мы проехали несколько миль, глядя в разные стороны. Тело Гонории Кляйн тряслось около меня, словно какой-то безголовый куль, и я снова ощутил, как жесткая ткань ее пальто скользнула по моей руке. Большие оранжевые фонари у Гайд-парк-корнер обозначили нам путь к Найтсбриджу, и при их свете я бросил беглый взгляд на мою спутницу. Но увидел лишь ее ссутулившиеся плечи. Затем передо мной мелькнула нога в туфле на толстой каучуковой подошве, пухлая изогнутая икра в плотных коричнево-белых вязаных чулках, пересеченных темным швом. Я опять посмотрел на дорогу и попытался переключить свое внимание. Извилистый шов неожиданно напомнил мне, что я имею дело с женщиной.

Когда мы добрались до Пелхам-крессент, туман немного рассеялся. Я открыл массивную, тугую входную дверь, которая у Палмера никогда не запиралась, и пропустил доктора Кляйн вперед. Я ощущал себя связанным с ней, потому что мы вместе подверглись тяжкому испытанию. В холле было тепло, его устилали толстые ковры, и после уличной слякоти здесь приятно пахло полированным деревом и новыми тканями. Я с удовольствием отдышался и помедлил, пока она снимала пальто. Я заметил над ее головой огромный, украшенный кисточкой меч самураев, который Палмер почему-то решил подвесить над маленькой шифоньеркой. Когда-то она очень нравилась нам с Антонией.

Я принялся гадать, дома ли Антония с Палмером, поскольку мы приехали намного раньше, чем предполагалось.

— Не хотите подняться наверх? А я пойду и посмотрю, нет ли Палмера и Антонии в гостиной. Вы, конечно, знаете, как вам пройти? — любезно добавил я.

Доктор Кляйн смерила меня суровым взглядом:

— Вы очень гостеприимны, мистер Линч-Гиббон, но я бывала в этом доме не раз.

Она прошла мимо меня и распахнула дверь в гостиную. Там ярко горел камин, окрашивая комнату в золотистые тона. Сильно пахло смолой от пылавших поленьев. Лампы были потушены, и обои с их неровной фактурой в мерцающем свете камина отливали мягко-красным. Я сразу с горечью догадался, что Палмер и Антония действительно нас не ждали. Они сидели рядом в креслах с прямыми спинками и грелись у огня. Палмер обнимал мою жену, и их лица, с нежностью обращенные друг к другу, выделялись четкими профилями на фоне золотистого огня. В этот момент они показались мне двумя божествами индийского фриза, взошедшими на престол и по-неземному прекрасными. Безмятежная и далекая от простых смертных царственная пара. Они удивленно повернулись навстречу нам, но не сдвинулись с места, когда мы прервали их изысканное общение. Я вошел в комнату вслед за Гонорией Кляйн.

В это мгновение случилось нечто непонятное. Когда я обернулся и посмотрел на Гонорию, она показалась мне преобразившейся. Сняв свое бесформенное пальто, она сделалась выше и как-то благороднее. Но больше всего меня изумило выражение ее лица. Она стояла в дверях, устремив взгляд на сидящую у огня и отливающую золотом пару, голова ее была откинута назад, лицо страшно бледное. На мгновение она напомнила мне какого-то властного и надменного капитана, вернувшегося победителем с поля битвы, еще не отряхнувшего пыль с сапог и внезапно столкнувшегося с неожиданно сильным противодействием, однако готового, если понадобится, подчинить всех своей воле.

Это было, повторяю, мгновенное впечатление. Антония вскочила и бросилась к нам с приветствиями. Палмер торопливо включил свет. Гонория Кляйн разговорилась с Антонией, отвечая на ее вопросы о поездке и тумане. В замедленном темпе ее речи и обстоятельности ответов я наконец почувствовал что-то немецкое.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

У меня дьявольски разболелась голова. Я рано покинул их, отклонив настойчивые предложения остаться обедать. Полночи я пил виски и сейчас, собираясь уходить из офиса фирмы, чувствовал себя изрядно ослабевшим. У меня кружилась голова. Странно, но прошлым вечером я не испытывал особой подавленности, однако это, как я потом понял, объяснялось иллюзией, подкрепленной виски, будто вскоре я совершу какой-то отчаянно смелый поступок и он коренным образом изменит положение вещей. Неясно, каким мог быть этот поступок, однако ночью я все острее ощущал его приближение. В конечном счете и для меня наступит момент торжества.

Однако наутро я ясно понял пустопорожность всех этих мечтаний. Они возникли по контрасту с моей обычной ролью затравленной жертвы. Я ничего не мог поделать, ровным счетом ничего. Мне оставалось одно: с достоинством выполнять принятую на себя задачу — проявлять разумность и самоотречение. Прелести этой позиции, и без того весьма сомнительные, похоже, постепенно улетучивались, по мере того как мои разумность и самоотречение все более воспринимались всеми заинтересованными сторонами как нечто само собой разумеющееся. Иными словами, в ближайшем будущем делать было нечего — разве что дать толковые советы Антонии по поводу мебели, написать несколько писем о квартире на Лоундес-сквер, встретиться со своим адвокатом и договориться с ним о процедуре развода, да еще повидаться с Джорджи.

Мне было жаль, что я так напился прошлой ночью, и не только из-за тяжелого похмелья — я понимал, что в этом состоянии отупения мне трудно будет объясняться с Джорджи. Я по-прежнему испытывал к ней и нашей предстоящей встрече противоречивые чувства, и, кажется, нежелание увидеться с ней постепенно стало преобладать. С одной стороны, я был более, чем когда-либо, поглощен Антонией и не желал думать ни о ком другом, хотя сами по себе эти мысли были крайне болезненны. Как одержимый, я мечтал обсудить сложившуюся ситуацию с Антонией или Палмером, и, если бы кто-нибудь из них нашел для этого время, я мог бы предаваться подобным обсуждениям до бесконечности. С другой стороны, образ Джорджи активно жил во мне и обладал своей собственной силой… Джорджи сумела отвоевать в моем смятенном и измученном сознании спокойное место. Она царствовала и управляла в нем, и меня откровенно тянуло к ней. Именно жизнерадостность Джорджи, ее здравый смысл, трезвость и ясность были способны помочь мне выбраться из мира фантазий, в котором я так прочно обосновался, и вернуться к действительности. Однако уместно ли в существующих обстоятельствах полагаться на Джорджи, считать, что она по-прежнему будет со мной милой и веселой? Какие требования предъявит она мне в ближайшем будущем, особенно в моем теперешнем расслабленном состоянии? Я от всей души желал, чтобы меня просто утешили. Но ведь и Джорджи тоже была человеком, способным мучиться и глубоко страдать.

Я отпер ящик стола и положил в портфель список клиентов, которых собирался посетить в январе, и набросок моей главы о тактике Густава Адольфа в битве при Лютцене. [12] Я договорился, что снова появлюсь в офисе лишь через несколько дней. Клиентам отправят извещения, что вместо меня к ним приедет мой молодой помощник, мистер Миттен, поскольку я в настоящее время нездоров. Сейчас Миттен находился в Бордо. Посылать его туда было опасно. Он бессознательно стремился затягивать свои поездки и теперь лениво вел переговоры с маленькой фирмой, с которой мы лишь недавно начали сотрудничать. Миттен — католик, сибарит и осел, но предан фирме, хорошо разбирается в винах и нашел общий язык с моими наиболее разборчивыми клиентами. Я мог доверять ему, зная, что от его посещений будет толк, хотя, конечно, не связанный с дегустацией. Я пометил себе, что в следующий раз должен буду попробовать рейнвейн, с которым мы уже имели дело тридцатого января. Конечно, я всегда давал советы Миттену и очень редко выслушивал его предложения по поводу того, что нам следует купить, ведь и глава небольшой винной фирмы легко может превратиться во властное и ревнивое божество. Репутация фирмы Линч-Гиббон зависела только от моих дегустационных способностей. Я не собирался опекать Миттена и не верил, что смогу сделать его своим преемником. Несомненно, эта маленькая фирма погибнет вместе со мной, и особая часть реального мира с ее тонким вкусом, которую так старательно совершенствовал мой отец, воспитав этот вкус и в своем сыне, навсегда исчезнет и развеется как дым.