Дети Бронштейна

— Я тоже не кашляю, — сказал я.

— А вот, например, Лайнус Полинг… Знаешь, кто такой Лайнус Полинг?

— Да.

— Лайнус Полинг принимает каждый день по тысяче миллиграммов чистого витамина С, — раздраженно заговорил Лепшиц. — И как ты думаешь, зачем?

Меня давно мучает мысль, что я мог бы спасти отца, если бы решительно встал у него на пути. Но и поныне я не понимаю, как мне следовало себя вести, даже знай я тогда, что поставлено на карту.

Никто меня не обучал искусству сопротивления, никто не разъяснил, как делать то, что считаешь правильным. В школе я всегда был внимательный тихоня, я уже в первом классе открыл для себя, как легко дается продвижение вперед, если ты согласен с мнением учителя. Преимущество такой позиции состояло и в удобстве: достаточно прислушаться к мнению одного, и ты уже знаешь мнение всех остальных учителей. Высказывание и мысль разделяла, как два мира, стена, и я был бы полный дурак, если б захотел ее прошибить. Я и теперь впадаю в панику, когда надо выразить собственное мнение. К счастью, в подобных ситуациях я оказываюсь редко, это положительная сторона моей замкнутости.

Отец тоже не воспитывал из меня борца. Он, правда, не велел мне держать рот на замке, но и не призывал раскрывать. По-моему, он вообще меня не воспитывал, не испытывал ко мне интереса.

Спустя несколько месяцев после моего рождения умерла мама, от заражения крови — невероятно, и отец остался с младенцем на руках. Смерть сделала его безразличным ко всему, им ведь было по девятнадцать, когда они поженились. Должно быть, я доставлял ему одни мучения своим криком, своим голодным желудком. Он взял няньку, но не очень-то надежную. Обнаружив, что нянька пьет и порой после обеда отправляется с коляской в пивнушку, а не в парк на прогулку, отец ее уволил. Новую нанимать не стал, ожесточившись и взяв весь труд на себя. Все это я узнал не от него, все это мне поведала Элла, в те времена Элла была единственным человеком, кому он мог раскрыть сердце или, как она однажды выразилась, излить душу. При неотложных обстоятельствах отец оставлял меня у старушки, жившей по соседству, я хорошо ее помню: госпожа Хальбланг, слепая на один глаз, она умерла пять лет назад. Сидела со мной и денег не брала, но принимала подарки — кофе или конфеты. Несколько раз я даже ночевал у нее, спал на покатом диване, к которому придвигали два тяжелых кресла, чтоб я не свалился. Помню до сих пор, как я перепугался, увидев ее однажды утром без зубов.

Какое облегчение, должно быть, испытывал с годами отец, когда необходимость меня кормить и сторожить постепенно отпадала. И вот наконец я могу все делать сам, но у него уже не хватает сил следить еще и за тем, что именно я делаю. Мне страшно нравилось, что я никому не подотчетен. Так и вышло, что жалкие мои воззрения сформировались без его участия. Никогда мне не удавалось заняться чем-либо всерьез: только куда-нибудь ткнусь, как тут же тянет к другому, будто длительные занятия одним и тем же могут навредить. От физики к астрономии, от средневековой истории к музыке, ну и так далее. При этом я убежден, что лишь тот может жить полноценной жизнью, кто посвятил себя одному делу.

Лепшиц читает нам вслух статью из газеты, не спросив нашего согласия, но слушать мы и не собираемся. Смотрю на Рахель, а она, поднимая глаза от рубашки, тоже поглядывает на меня, словно желая подбодрить. Обдумываю, как убить время, когда я выйду из дома; обратный метод, то есть сначала выйти из дома, а потом обдумать, себя не оправдывает.

Рахель, наклонившись ко мне, шепотом спрашивает:

— А сколько лет ты будешь учиться?

— То ли четыре, то ли пять, — отвечаю я. — Надо разузнать поточнее.

— И кем ты станешь? Философом?

— Или вы замолчите, или я прекращаю чтение, — вмешался Лепшиц.

— Я только спросила, сколько лет он будет учиться.

— Читай, читай, — сказал я.

Однако он сложил газету, хотя и без раздражения; похоже, наш разговор интересовал его больше, чем статья. Речь там шла о каком-то инциденте: будто бы вертолет на китайско-советской границе сбился с курса и приземлился не на той стороне, я потом просмотрю газету, узнаю подробности. Нарочито медленным движением Лепшиц положил газету на стол.

— Как тебе известно, я в твои дела не вмешиваюсь, — заговорил он. — Но раз уж мы коснулись этой темы, скажи, почему ты выбрал именно философию?

Он произнес вслух сокровенную мысль Рахели, и та ткнула иголкой в рубашку со смиренным вздохом:

— Решение принято, что уж тут.

— А что вы имеете против философии?

— Я? Против философии? — воскликнул Лепшиц, ткнув себя в грудь всей пятерней. — Просто хотелось бы знать, что с тобой будет потом.

— Не умнее было бы поступить, например, на медицинский? — поинтересовалась Рахель.

— Отец тоже так считал.

— Ну вот, значит, это правильно, — кивнул Лепшиц.

Я объяснил, что и сам не знаю, куда заведет меня учеба, но испытываю к ней интерес. Да, философия волнует меня не слишком, но все же больше, чем другие дисциплины.

— Загадочно, — сказала Рахель.

— Вот уж правда загадочно, — повторил Лепшиц.

— Мне явно не хватает образования, — продолжил я. — Надеюсь, учеба поможет.

— Желаем тебе этого от всего сердца! — воскликнула Рахель.

Всё, отцепились, только Лепшиц снова развернул газету с недовольным видом. Старая песенка: обо мне заботятся, изо всех сил стараются, а я за это кляну их про себя почем зря. Помню, лишь один-единственный раз я был благодарен им за участие: они вдруг появились на похоронах моего отца. Хуго Лепшиц специально взял отгул на работе, пожертвовав днем отпуска. А Рахель приготовила званый обед, никого не приглашая, просто на тот случай, если после похорон я не буду знать, куда идти. Мы сели за стол, а на столе горели свечи, и Рахель положила мне на тарелку карпа, и у меня было чувство, что такой заботой никто и никогда меня не окружит.

Тут появляется Марта, она еще дома. Наряд необычный, никаких брюк, зато узкое зеленое платье в цветочек, и выглядит она в нем точно так, как прежде. Направилась прямо к матери, попросила помочь: «молнию» заело. Меня она словно и не заметила, но только я чуточку, на одну десятую, привстал, успокоила:

— Сиди, я вот-вот ухожу.

Неделю-другую назад, первый раз в открытую отправившись куда-то развлекаться без меня, она все-таки смутилась, но постепенно мы все с этим свыклись. Мне-то ничего, в отличие от ее отца. Мне даже любопытно спросить, с кем она встречается, нам всем бы хотелось знать, на кого запала наша Марта. Могу вообразить, как будет истолкована моя попытка навести справки.

Хуго Лепшиц взглядом призывает меня к борьбе. Почему ты терпишь такой позор — вопрос в его глазах, — она от тебя уходит, а ты и пальцем не пошевелишь! Рахель тоже весьма и весьма недовольна, но «молния» не позволяет ей бросать многозначительные взгляды. Если в этом семействе провести голосование, надо ли нам с Мартой вновь соединиться парочкой, то результат будет два на два.

Как только «молнию» наладили, Марта заявила, чтоб мы ложились спать и ее не ждали, распрощалась воздушным поцелуем, ушла. Мы вернулись к своим занятиям, и всем троим это далось нелегко. Половицы чуть вздрогнули, когда дверь в коридоре захлопнулась на замок. Только теперь я сообразил, что, кроме Марты, пока она находилась в комнате, никто и словечка не проронил. Ей это тоже вряд ли доставило удовольствие.

Родителей выводит из себя, что я ни капельки не ревную. А ну-ка я их перехитрю и буду страдать, пока они не согласятся, что у меня нет иного выхода, кроме переезда. Идея показалась мне столь остроумной, что я глубоко вздохнул. И тут же поймал сочувственный взгляд Рахели.

Зазвонил телефон, только я мог до него дотянуться, не вставая. Лепшиц прошептал:

— Меня нет дома.

Лепшиц часто безо всяких причин просит не звать его к телефону. Я взял трубку: мужской голос спрашивал Марту.

— Она уже ушла, — ответил я.

***

Во вторник утром, когда я вышел на кухню, стол был накрыт к завтраку. Отец улыбается, стоя у плиты и опуская яйца в кипящую воду. Мне одно или два? Я потрясен. В корзинке для хлеба свежие булочки, пахнет кофе. Совершенно счастливый, сажусь за стол, а он еще и спрашивает: