Своя рыба и река

Он все бросает — и к ней.

— Так ты что сказать-то хотела, я что-то понять никак не могу? Буровит кого-то и все… — он уже готов к схватке, к обороне.

Тут она уже не выдерживает, оставляет все дела и начинает резать ему правду-матку в глаза. Что она только о нем не рассказывает, как его не называет! И «мизгирь», и «сморчок», и «кожувар», и «змей лютый», и «людоед». Ругань далеко слышна, а ничего, пусть все знают, а ей стыдиться нечего, она у себя дома находится. Он только покряхтывает, не отвечает пока, смысла нет.

Потом она слегка сбавляет темп, начинает причитать:

— Ой, ведь сокрушил он меня, хрустальную деву, разбил мою драгоценную жизнь на мелкие кусочки, до основания, сморчок проклятый, сокрушил напрочь… А ведь могла я за летчика замуж выйти, за истребителя, и не жила бы в этой глухомани со сморчком!.. Был, бы-ы-л у меня летчик! И летала бы я с ним высоко-высоко, а тебя, сморчка, бы не заметила…

Какое-то время она судорожно дышит — ей не хватает воздуха — и начинает по-новой:

— Ой, и сокрушил же он меня, хрустальную деву, на мелкие кусочки…

И что это за «хрустальня дева» такая? Откуда она это взяла? Или где в сказке вычитала, да давно это было, забыла где, или сама придумала, неизвестно…

А он молчит, слушает, он — терпеливый, знает, минут на двадцать главного пару осталось, а там — не страшно, один свист останется.

А она все рассказывает, причитает, плачет насухую: и про «деву», уже по третьему разу, и про «сморчка-людоеда», и про «летчика-истребителя». Со стороны поглядеть да послушать, так не жизнь у нее получилась — а сплошная катострофа.

Наконец он встряхивается, — все, теперь можно, — дожидается промежутка, паузы в «излияниях», и свое слово вставляет:

— Ага, вышла бы она за летчика-истребителя, как же, поглядите на нее… Ему делать-то больше нечего, летчику-то этому недоделанному, только на тебе жениться… Да ты пока его ждала, он обкакался твой летчик, пока летал на истребителе! Вышла бы она… Ты сначала загадку отгадай, а то все: я бы да я бы… — и, правда, загадывает загадку, загадка непростая, с подвохом:

— Блестит — но не золото, пахнет — но не мед.

— Ха, загадку он загадает, — горько кривит она губы. — тоже мне, умник нашелся? Иди-ка ты другим дурам позагадывай… — а сама начинает машинально думать, что бы это могло означать, потом прошибает ее, догадывается она и вскрикивает в сердцах: — Ах ты, козел с рогами! Сейчас как звездану поленом, куда куски, куда милостыньки полетят!

Он сразу убегает за баню, в крапиву… Все, дело сделано, он свое слово сказал, а она последние громы и молнии извела, весь запал вышел. Теперь месяца на два в доме тишина и покой, мир и дружба воцарится. Это как у иного человека запой бывает, никак без срывов ему нельзя, а другой — без ругани не может, а потом опять, как шелковый, становится.

Но только что это у русского человека за поговорка такая, очень уж недобрая, злая: как дам тебе, куда куски, куда милостыньки полетят! Это что ж получается? Человек в голодный год ходил, с великим трудом собирал их по миру, эти самые кусочки и милостыньки, в котомочку свою, где с просьбой, где с поклоном, где с молитвой — всяко пришлось. А тут вдруг объявится кто-то и так поддаст, что в одночасье разлетятся все с таким трудом прикопленные кусочки из котомочки, что и не собрать… Страшно. Никак нельзя этого допустить. Слишком дорогие они, потерять их — смерти равносильно.

Так же и с духовной пищей. Допустим, собираешь-собираешь по жизни, приглядываешь, запоминаешь все доброе, хорошее, и по крохам, по крупицам в душу свою откладываешь. И вдруг случается такое, что или сам, по неразумию, растеряешь все накопленное, или придет кто-нибудь и вытряхнет все из души твоей вон. А взамен или какую философию новую всучит, или религию подсунет… И враз тогда — и имя свое позабудешь, кто такой и откуда. Уж такого совсем никак нельзя допустить. Страшно подумать. Не дай Бог!

АРИНА

Она — суха, легка, немолода и очень подвижна. Зовут ее Арина. Имя редкое по нынешним временам, не модное, хоть и пушкинское. Так назвали родители, им виднее. Родителей своих она любила и сейчас любит, почитает их. Говорит, что таких больше не было и не будет.

Она давно на пенсии, занимается всем понемногу: мелкими домашними делами, перешивает и штопает старые вещи, чтоб им износу не было, или, если лето, копается в огороде. Огород у нее прямо под окном. «Полтора куста помидор и два картошки, — по ее собственному выражению. — На продажу не выращиваем, мы не из таких!»

Арина очень любит голосовать и к политике вообще не равнодушна. Хлебом ее не корми — дай только проголосовать да о политике поговорить.

Все дни перед выборами она места себе не находит, толчется на пустом месте, даже, бывает, сердце прихватывает: так политика головой и сердцем завладела. А уж в последний день обязательно всех соседей обегает:

— Ну, вы как нынче, голосить-то пойдете?

— А как же, — отвечают те с улыбкой, — пойдем. Мы люди обязательные. Плачешь, голосишь, глядя на кандидатов, а все равно идешь, деваться некуда.

Соседи у нее добрые, дай Бог каждому таких соседей, все — пенсионеры. Только она все равно как-то не очень с ними контактирует, все больше сама с собой общается. Ну, а уж предупредить людей насчет выборов — так это ее прямая обязанность, она считает, чтоб не забыли. Тут уж она никого не боится. Может, ее кто уполномочил.

Сама Арина голосовать раньше всех прибегает. За час, а то и раньше. Двери еше заперты, а она уже тут как тут, ждет, томится, когда откроют, зато раньше всех. Ночь перед этим не спит, чтоб не проворонить. Потом домой бежит, чаи гонять. Радуется: слава Богу, отметилась, раньше всех проголосовала. Потом, со спокойным сердцем, спать заваливается. И никто не мешает. Муж-то от нее давно сбежал. А ей и хорошо, что сбежал. Меньше вони. И свет никто не застит.

Жевет она скромно, на пенсию. Детей у ней нет, не родились почему-то. Никто ей не помогает. Сама о себе говорит: «Живу бедно, но честно, другим не в пример». Из хозяйства у нее одна кошка, из техники — телевизор. Старый, черно-белый, отцов еще, но показывает хорошо. Надежный. Политиков она знает всех наперечет, кто кому друг, кто враг. Бывает, разговаривает с ними в телевизоре, спорит громко, до хрипоты, объясняет им прописные истины. Хорошо, что есть телевизор, есть с кем поговорить, а без телевизора — куда? — сплошная погибель. Была бы хоть церковь, так в церковь бы сходила, помолилась. А так, ну куда податься простому человеку, водку что ли пить? Она — не из таких.

КАЛОШИ С ГЛАЗАМИ

Дед, бабка и внук, внуку три года, побывали в гостях. Душевно поговорили, чаю попили с пышками, с медом, хорошо посидели у сватов. Стали домой собираться. А на улице уже темно.

Дед с внуком быстро собрались, по-солдатски, а бабка все ковыряется, никак в калоши влезть не может. Дед дергает внука: пойдем, она нас догонит. Ему хочется побыстрее выйти и закурить на воздухе. А внук упирается, кричит:

— Она заблудится одна!

Дед ему потихоньку:

— Не заблудится, у нее калоши сами дорогу знают…

— Ничего они не знают! — упорствует внук. — Заблудится одна!

— Так они у нее с глазами, — шепчет дед.

— Как с глазами?! — ребенок кидается к калошам, чуть не опрокидывает бабку, начинает искать глаза на калошах…

Ищет, сопит и не находит. Он разачорован.

— Нету никаких глаз, наврали… — и грустно вздыхает. Ему действительно жалко, что глаз нет. Потом смиряется, кряхтит по-стариковски:

— Ладно, нету так нету…

А когда вышли на улицу, на улице — темно, фонари не работают, говорит:

— Идите за мной, я дорогу знаю, а то в яму упадете!

И правда, идет впереди, отдувается, ишь, командир какой выискался! Старики на него не нарадуются, особенно дед. А как же, — внук, родная кровь, продолжатель рода!