Здравствуй, грусть

Я придала, попыталась придать этому жесту символический смысл. Но теперь, когда у меня гаснет спичка, я заново переживаю эту странную минуту – пропасть, разверзшуюся между мной и моими движениями, тяжесть взгляда Анны и эту пустоту вокруг, напряженную пустоту...

Глава 5

Описанная мною сценка не могла обойтись без последствий. Как многие очень сдержанные в проявлении чувств и очень уверенные в себе люди, Анна не выносила компромиссов. А ее жест – суровые руки, вдруг ласково скользнувшие по моему лицу, – был для нее именно таким компромиссом. Она что-то угадала, она могла вынудить у меня признание, но в последнюю минуту поддалась жалости, а может быть, равнодушию. Ведь возиться со мною, муштровать меня было для нее не легче, чем примириться с моими срывами. Только чувство долга заставило ее взять на себя роль опекунши, воспитательницы; выходя замуж за отца, она считала себя обязанной заботиться и обо мне. Я предпочла бы, чтобы за этим ее постоянным неодобрением, что ли, крылась раздражительность или какое-нибудь другое, более поверхностное чувство, привычка быстро притупила бы его; к чужим недостаткам легко привыкаешь, если не считаешь своим долгом их исправлять. Прошло бы полгода, и я вызывала бы у нее просто чувство усталости – привязанности и усталости; а я ничего лучшего и не желала бы. Но у Анны мне никогда не вызвать этого чувства – она будет считать себя в ответе за меня, и отчасти она права, потому что я все еще очень податлива. Податлива и в то же время упряма.

Итак, Анна была недовольна собой и дала мне это почувствовать. Несколько дней спустя за обедом разгорелся спор по поводу все тех же несносных летних занятий. Я позволила себе чрезмерную развязность. Покоробило даже отца, и дело кончилось тем, что Анна заперла меня на ключ в моей комнате, при этом не произнеся ни одного резкого слова. Я и не подозревала, что она меня заперла. Мне захотелось пить, я подошла к двери, чтобы ее открыть, – дверь не подалась, и я поняла, что меня заперли. Меня в жизни не запирали – меня охватил ужас, самый настоящий ужас. Я бросилась к окну – этим путем выбраться было невозможно. Совершенно потеряв голову, я опять метнулась к двери, навалилась на нее и сильно ушибла плечо. Тогда, стиснув зубы, я попыталась сломать замок – я не хотела звать на помощь, чтобы мне открыли. Но я только испортила маникюрные щипчики. Бессильно уронив руки, я остановилась посреди комнаты. Я стояла неподвижно и прислушивалась к странному спокойствию, умиротворению, которые охватывали меня по мере того, как прояснялись мои мысли. Это было мое первое соприкосновение с жестокостью – я чувствовала, как в ходе моих размышлений она зарождается, крепнет во мне. Я легла на кровать и стала тщательно обдумывать свой план. Моя злоба была так несоразмерна поводу, который ее вызвал, что после полудня я два-три раза вставала, хотела выйти из комнаты и каждый раз, наткнувшись на запертую дверь, удивлялась.

В шесть часов вечера дверь отпер отец. Когда он вошел ко мне, я машинально встала. Он молча посмотрел на меня, и я все так же машинально улыбнулась.

– Хочешь, поговорим? – сказал он.

– О чем? – спросила я. – Ты ненавидишь объяснения, я тоже. И они ни к чему не ведут.

– Ты права. – У него явно отлегло от души. – Тебе надо держаться с Анной поласковей, быть терпеливой.

Последнее слово меня поразило – мне быть терпеливой с Анной... Он все ставил с ног на голову. В глубине души он считал, что навязывает Анну своей дочери. А не наоборот. У меня были основания для самых радужных надежд.

– Я вела себя гадко, – сказала я. – Я извинюсь перед Анной.

– Скажи, ты... гм... ты счастлива?..

– Конечно, – беспечно ответила я. – И потом, если мне будет очень уж трудно ужиться с Анной, я пораньше выйду замуж – только и всего.

Я знала, что такой выход его огорчит.

– Об этом нечего и думать... Ты ведь не Белоснежка... Неужели ты с легким сердцем сможешь так скоро расстаться со мной? Ведь мы прожили вместе всего два года.

Для меня эта мысль была так же мучительна, как и для него. Я поняла, что еще минута, и я с плачем припаду к нему и буду говорить о погибшем счастье и моих раздутых переживаниях. Но я не могла превращать его в сообщника.

– В общем, я, конечно, сильно преувеличиваю. Мы с Анной прекрасно ладим друг с другом. При взаимных уступках...

– Да-да, – сказал он. – Само собой.

Должно быть, он, как и я, подумал, что уступки едва ли будут взаимными и скорее всего их придется делать мне одной.

– Видишь ли, – сказала я, – я ведь отлично понимаю, что Анна всегда права. Она в своей жизни преуспела гораздо больше нас, ее существование гораздо более осмысленно...

У него невольно вырвался протестующий жест, но я продолжала как ни в чем не бывало:

– Пройдет какой-нибудь месяц-два, я полностью усвою взгляды Анны, и наши глупые споры кончатся. Надо просто набраться терпения.

Он смотрел на меня, явно сбитый с толку. И испуганный – он терял компаньона для будущих проказ и в какой-то мере терял прошлое.

– Ну, не надо преувеличивать, – слабо возразил он. – Я признаю, что навязывал тебе образ жизни, не совсем подходящий по возрасту ни тебе... гм... ни мне, но наша жизнь вовсе не была бессмысленной или несчастливой... нет. В общем, не так уж нам было грустно или, скажем, неуютно эти два года. Не надо все зачеркивать только потому, что Анна несколько по-иному смотрит на вещи.

– Зачеркивать не надо, но надо поставить крест, – сказала я с убеждением.

– Само собой, – сказал бедняга, и мы сошли вниз.

Я без малейшего смущения извинилась перед Анной. Она сказала, что это пустяки и причина нашего спора – жара. Мне было весело и безразлично.

Как было условлено, я встретилась с Сирилом в сосновой роще; я объяснила ему, что надо делать. Он выслушал меня со смесью страха и восхищения. Потом притянул к себе, но было поздно – пора возвращаться домой. Я сама удивилась тому, как мне трудно расстаться с ним. Если он хотел привязать меня к себе, более прочных уз он не мог бы найти. Мое тело тянулось к его телу, обретало самое себя, расцветало рядом с ним. Я страстно поцеловала его, мне хотелось сделать ему больно, оставить какой-то след, чтобы он ни на минуту не забывал обо мне в этот вечер и ночью видел меня во сне. Потому что ночь будет тянуться бесконечно долго без него, без его близости, его умелой нежности, внезапного исступления и долгих ласк.

Глава 6

На другое утро я пригласила отца прогуляться со мной по дороге. Мы весело болтали о разных пустяках. Вернуться я предложила через сосновую рощу. Было ровно половина одиннадцатого – я поспела минута в минуту. Отец шел впереди меня, тропинка была узкая и заросла колючим кустарником, он то и дело раздвигал его, чтобы я не оцарапала себе ноги. Вдруг он остановился, и я поняла, что он их увидел. Я подошла к нему. Сирил и Эльза спали, лежа на опавшей хвое и являя взгляду все приметы сельской идиллии; они действовали в точности по моей указке, но, когда я увидела их в этой позе, у меня сжалось сердце. Что из того, что Эльза любит отца, а Сирил любит меня, – они оба так хороши собой, оба молоды, и они так близко друг от друга... Я взглянула на отца – он не двигался, впился в них взглядом, неестественно побледнев. Я взяла его под руку.

– Не надо их будить, уйдем.

Он в последний раз посмотрел на Эльзу. На Эльзу, раскинувшуюся на спине, во всей своей молодости и красоте, золотистую, рыжую, с легкой улыбкой на губах – улыбкой юной нимфы, которую наконец-то настигли... Он круто повернулся и быстро зашагал прочь.

– Вот шлюха, – бормотал он. – Вот шлюха!

– За что ты ее бранишь? Разве она не свободна?

– При чем здесь свобода? Тебе что, приятно видеть, как Сирил спит с ней в обнимку?

– Я его больше не люблю, – сказала я.

– Я тоже не люблю Эльзу, – крикнул он в ярости. – И все равно мне это неприятно. Не забывай, что я – гм... я жил с нею! А это куда хуже...