Рассказки конца века

Вспоминать больно до сих пор. Единственное, что утешает — все-таки страдал за идею.

Они жили в свободной стране, но антинародные силы в ней, разумеется, имелись. Антинародные силы обычно есть везде, даже там, где и народа-то нет, антинародные силы всегда присутствуют: и на вершине Эвереста, и в Арктике, и в пустыне Гоби, и в пустыне Сахара, а уж на Луне-то, сколько этих козлов развелось на Луне! Этих тварей только поискать… Они водятся под землей, в облаках у них конференции, на Сириусе кузница кадров, в Кремле явочная квартира, в Вашингтоне притон, в Ватикане бордель, а в тайге проходят боевые учения. Они захватили канализацию. Они прячутся на компьютерных дисках и вплотную подбираются к Шамбале. Они внедрены в революционные кружки и масонские ложи, в коровьи стада и в обезяньи стаи. Они держат агентов в каждом термитнике, а в каждом улье у них завербованная пчела. Зайдешь в хлев, а там они. Хочешь подняться на трибуну, а там они. Хочешь справить нужду, а них в сортире идет заседание, и тебя туда не пускают.

Антинародные силы хуже крыс. С крысами можно найти общий язык, сесть за стол переговоров, подмахнуть двусторонние соглашения. Крысы не люди, но они нас понимают, они готовы на компромисс, они сами в глубине души хотят двусторонней договоренности. Подлинно антинародные силы всегда бескомпромиссны.

Если б не эти подлые сучкоплюи, на земле давно наступило бы счастье. Но они есть, и нам никуда не деться. Это факт. И поэтому все будет по-прежнему. Добро не одолеет зло и справедливость не восторжествует, и будут нищие духом, и будут страдающие за правду, а Царствия Небесного не будет. А если вдруг такое объявится, его все равно оккупируют антинародные силы. Займут теплые места под райским солнышком, и будут себе поплевывать в божкины кущи. Нет, не нужно нам Царствие Небесное — все равно народу не достанется.

Так вот, в его родной стране антинародные силы совершенно не скрывали себя. Страна, как мы помним, была на редкость демократическая, поэтому антинародным силам жилось там вольготней некуда. И собирались подонки на свои антинародные митинги. Сборища требовалось разгонять, не нарушая прав граждан. Это выглядело так: у ребят отбирали табельное оружие, выдавали цветы и бросали в людское море.

Ох и лютовала толпа! Люди не принимали цветов, злобно щурились и грязновато ругались. Полиция стонала, но работала. Их единственным оружием было слово.

«Круговорот людей — высшее достижение демократии, самое прогрессивное из всего того, что мы поимели, самое-отсамое, самее некуда, это же нефальшивое равенство, единственно нефальшивое равенство на земле», — доказывал он пареньку в рваных джинсах, а тот похохатывал… «Ты не прав, папаша, — отвечал он. — Тебя, наверное, сильно обманули в детстве. Признайся, что обманули, а? Иди, родной, просветись. Дерьмо твой круговорот». И выплюнул на его погоны жевачку. Он скрипел зубами, вращал глазами, но продолжал гнуть свое.

Люди отвечали одно и то же. Что с них взять? Ничего. Что им дать? Только цветы, только вечные фразы.

«При коммунизме и даже при социализме, — говорил он, — нет бедных и буржуяк, потому что в природе нет собственности. Ее нет, потому что она всехняя. Но чтобы ей самоуправлять, надо поделиться на политическое быдло и остальную элиту. Отвергнув у себя неравенство по деньгам, коммунисты завели у себя неравенство по правам. Либералы наоборот. Из их якобы равенства в правах вытекает неравенство по деньгам. Короче, признав равенство в чем-то, мы приходим к неравенству в чему-то, потому что общество равных не может бытовать. Любое равенство крахается на том, что должен быть начальник и подчиненный. Поэтому в целочисленном равенство нереалистично. На земле бог сочинил неравенство, заповедав людям разные профессии, поделив на шибко крутых и других, не шибких. Но мы обмишурили бога на радостях людям. Мы учредили натуральное равенство. Неужели вам не счастливо жить при нашем мечтании, неужели вам хочется взад, в дебри прошлого и даже навсегда минувшего?»

«Если у вас есть деньги, я пойду переводчиком с полицейского на нормальный», — задумчиво сказал один, а остальные грянули хохотом.

«Я хочу как лучше», — чуть не плача, сказал он.

«А мы хотим так, как мы хотим», — ответили ему.

«Но вы не правы», — настаивал он.

«А нам насрать», — заметил парень с длинными волосами.

Он обиделся. Он решил ни с кем не общаться. Ни с кем и никогда в жизни. Продержался до вечера. Цветы он разбросал по газону, топча их ногами и выкрикивая всякую жуть. Аж самому страшно, как выкрикивал, и что выкрикивал, и с каким выражением лица.

В участке вернули табельное оружие. Вы мужественный человек, сказал начальник. Я знаю, скромно ответил он. Вы превзошли самого себя, не мог успокоиться шеф. Да, да, качал он умной головой с чистыми карими глазами. У вас заплевана вся форма, радостно подмечал командир. А как же иначе, вздыхал он. Вы знаете свое дело — подвел итог главный. На то и дело, чтоб знать, философски обронил он. А вы еще и философ, тут же сообщили ему. Никак как, господин офицер, ну что вы. А я в хорошем смысле. Тогда, конечно, философ, расплылся он. Хочешь, небось, на доску почета? Завтра, брат, повешу тебя.

Так и висеть полвека, пока не загниет усталая деревяшка.

Вот такой ценой это делается. А щенки, наверное, думают, что подавлять митинг может любой. Черта с два! В полиции работать трудно, чтобы ни говорили щенки. Зато сейчас стало легко. Год лафы свалился на него неожиданно. Можно бездельничать: замы подписывают, аналитический центр выдает решения. Жалко, что остался последний месяц. Чем ближе Новый год, тем труднее радоваться — будущее уже сильнее настоящего…

Он лежит на казенном диване, но это не навсегда. Срок полномочий президента по традиции истекает с боем курантов.

В январе он должен стать сторожем большого ярко-синего туалета. Это самый знаменитый туалет на окраине.

Судьба, конечно, незавидная. Потом в ней обязаны найтись свои прелести, без них никуда. А вообще — досадно. Зато, как всем понятно, по справедливости. А год назад он работал в полиции. Тоже ничего интересного. Например, ему пришлось подавлять антинародные выступления.

Гегемоныч

Гегемоныч был своим в доску, но побезобразить любил: то комсомолку за сараем снасильничает, но сопрет на свою делянку коллективный навоз, то еще какую-нибудь дрянь уворует. Окрестный люд давно собирался набить Гегемонычу его плутовскую рожу, но начальство никогда не давало добро. Зачем оно лелеяло гада? Ответ знали все. Потому что Гегемоныч — Ленина видел!

А раз так, то какой с пожилого человека спрос? Опороченные за сараем девки и комсомолки никогда не писали на проказника кляуз, а некоторые после совершенного с их пресловутой девичьей честью даже назначали ему свидания. Он был хоть и свинья, но видный мужчина (второго такого поискать, не сразу найдешь).

Бывало, стибрит этот козел у честного человека мотыгу или сеялка, тот выбежит к нему как обычно, в трусах и с занесенным топором, а Гегемоныч в ответ подло ухмыляется и глаголет: уж не хочешь ли ты, падла, ветерана загубить, который самого Ленина видел? У бедняги сразу опускались руки и топор падал в перегной или еще куда.

Однако мерзавец был мужиком своим: приходил, бывало, туда, где и без него весело, и странно так спрашивал: «А не выпить ли нам, ребята, за Ленина?» И ребята не подумавши начинали бухать за Ленина, с огурцом и с песней, и с ними сам нарком Эдуард. Первый стакан на халяву традиционно подносили Гегемонычу. И второй тоже. И все молча соглашались.

Самое мерзкое, что слыл он не только заядлым бабником, но и опытным скотоложцем: телок он любил во всех смыслах. Но все прощалось очевидцу! Например, разговаривать матерно на годовщине Октябрьской социалистической революции. Ведь все знали, чо на самом деле Гегемоныч не способен подумать о ней худого.

Самое потешное, что некоторые этого полудурка жутко любили, если, конечно, он воровал не их сеялки и совращал не их телок. Ведь славный в принципе поселянин, только бы не пил как лошадь, а хлестал как обыкновенный мужик.