Город

…где я?…ночь, что ли, прошла? Горела настольная лампа. (Как утром, подумал я. Изумрудная женщина!..) Гости исчезли; и девочки с фиолетовыми глазами исчезли; и хозяин.

Горела настольная лампа. Низкое окно в черную ночь, дождь, было распахнуто. Угрюмый мальчик, в детдомовском сереньком свитерке, сидел на кривом подоконнике, глядел, с горькой печалью в складке губ, в ночь. И я, присев возле мальчика на венский скрипучий стул, горячо его в чем-то убеждал, и клялся ему, что я сам из детдома, и пришел в Город в лаптях, из дремучей деревни; очень хотелось мне угодить неуживчивому, угрюмому мальчику!

…исполнить любой его каприз…

Мальчик потянулся: жестко, коротко, с хрустом! точно стряхивая осеннюю дремоту, ночной мерзкий озноб; и сказал, раздумчиво и хрипло: я бы выпил чего-нибудь… и съел.

Кость от ветчины (бывшей) нагло валялась на столе среди мусора и черепков: синих, в белых горошинах (?); ничего не помню; выпить не осталось ни капли; ну, и пьют же гости. Который же теперь час?!.. и будильник, на полочке с книгами, указал: без четверти одиннадцать. Господи, засмеялся счастливо я; и осенний ночной озноб текучей дрожью пробежал у меня по спине, капризно требуя похмелиться; неужели все еще длится все тот же вечер? вечер вторника, Двадцать первое октября? утренняя, легкомысленная насмешливость, удачливость, твердое веселье вновь, исподволь, овладевали мной; и ничего невозможного и невероятного не было для меня в вечернем, любимом моем Городе; жди!.. крикнул я мальчику, и… а в полутемном коридоре, на соседском дореволюционном сундуке, под черным довоенным телефоном, где ветхие, красные, грязные обои были густо исписаны за тридцать лет именами и координатами всяких танечек, леночек, давно ставших старухами… дремал, роняя и тяжело поднимая голову, юный, с рыжей бородкой, хозяин; и я быстренько (спаточки пойдем, спатеньки…) отвел его в комнату, уложил на измятую сидевшими здесь гостями постель, и, в пиджаке, выбежал весело на ночную набережную Фонтанки, в дождь… [1] такси с огонечком зеленым в тот же миг вынеслось из темноты и огней, к гостинице! к ресторану; и бегом поедем обратно; не обижу! садись; добавлять, понимающе кивнул шофер, усугублять, отвечал я, смеясь, арго той поры, вторник, думал я, нечетное, значит: Катя, Катенька, перевезет меня дощатый катер, с таким родным на мачте огоньком, перевезет меня к брюнетке Кате, с которой я, пожалуй что некстати, так много лет не больше чем знаком, стихи любишь, люблю, весело отвечал я, удачлив я был, легкомыслен, красив, очень нравилась мне официанточка, темноволосая Катя… и Фонтанка ночная проносилась, со вздохами мостов, и я нравился Катерине, смешливой и очаровательной, высокая гостиница, видная издали в излучине Фонтанки (и уехать бы мне в том такси домой, на Пять Углов: молить юную красавицу жену о прощении!..), уже загораживала полнеба, налитая ярким желтым светом, в шестьдесят девятом году гостиница считалась еще новой, шикарной, и кабак ее числился одним из лучших в Городе, у Катеньки была дочь лет четырех, и я не торопился с Катей сближаться, подозревая матерей-одиночек в неразборчивом, злом желании добыть себе мужа, а замужних, прекрасных, горячо мечтающих о любви женщин кругом множество, швейцар в ресторане любил меня крепче родни, деньги меня не заботили, я из дому не выходил без семи, восьми сотен в бумажнике, громадные в ту пору деньги, ах, Катюша, смеялся я, целуя ее в горячее ушко за кулисами ресторана, и золотая сережка в ушке дрожала, вкусно царапая мои губы, уже притащили подружки шампанское, пробка хлопнула, пена полилась в фужеры, за Катю! нет, красотки мои, я на минуточку…

Хозяин спал; сопел, за занавесочкой. Горела лампа на кривоногом письменном столе; мальчик листал внимательно книги по математике (хозяин, кажется, учился… и вообще, я видел его второй раз в жизни); и мальчик посмотрел на меня задумчиво и скучно: будто ему каждую полночь привозили (запыхавшись и торжествуя!) из лучших ресторанов лучший ужин.

…и расставляли услужливо перед ним, на тяжелых тарелках с золоченой каймой: горячих и истекающих томящимся соком, зажаренных под прессом цыплят, икру, заливную нежную рыбу, холодное мясо, салаты, зелень, вино, мягкий хлеб и коньяк (мальчик, в коротких штанишках, обруч гонял, когда этот виноград наливался солнцем…).

Чисто, спокойно и будто бы привычно мой нежный мальчик выпил два стакана коньяку. Подумал, налил еще треть стакана и выпил. Чуть поморщившись (…вот так же покривил он губы у висячего мостика в августе, через семь лет, при первом выстреле в небо, от толчка рукоятки в ладонь!). И принялся за еду.

Он был очень голоден. Но ел он неторопливо, сосредоточенно. Воздавая должное хрустящей корочке, вину, зеленой травке, коньяку. Вкусно ел. И при этом глубокая задумчивость не покидала его. Кости хрустели в тишине на волчоночьих его зубах (…не пей, жестко, не поднимая угрюмых глаз, попросил мальчик; ты нужен мне трезвый).

Все доев, мальчик выпил еще. Кинул лениво на стол салфетку. Даже с виду он потяжелел, и как будто стал шире.

Нет, лениво он отказался от дорогой моей сигареты с золотой короной. Вынул из курточки испачканную пачку беломора. Прикусил папиросу: привычно, с неким раздражением в движении губ. Задумчив он пребывает часто, подумал я. И раздражителен часто. И курит — очень давно. Он прикурил от длинного пламени моей зажигалки (мода на длинное пламя: Трентиньян, фильм Мужчина и Женщина). Кивком поблагодарил.

Курил мальчик, глядя на меня сквозь дым: лениво, изучающе. Где-то я тебя видел, сказал я, Возможно, кивнул он; лет восемь назад, на Ждановке. Я засмеялся. Лет восемь назад он в первый класс ходил. Ходил, кивнул мальчик. Задумчиво он что-то вспомнил. Прищурясь от дыма, лениво вытащил из кармана дрянных брючек:

…внушительную пачку денег…

(Черт!..); отделил, не глядя: зелененькую, в пятьдесят рублей. И положил, пристукнув жесткими пальцами, на ресторанную салфетку. За ужин.

Горько я расстроился. Хотел удивить, порадовать, и вышло обидно. Будто я лакей его! Мальчик смотрел внимательно, холодно, как разглядывают муравья.

…и чтобы скорей покончить с этим, я, нервничая, скрутил зелененькую бумажку, сунул в кармашек жилетки. Мальчик погасил папиросу: пора мне. Должок за мной (я, признаться, не очень понял его. И я все еще мог не ходить за ним!).

…и все-таки я увязался! Провожу, во дворе покурим; душно здесь. Иди, равнодушно пожал плечом мальчик. Черной лестницей, с узкими железными поручнями, спускаясь (мальчик молчал, о чем-то глубоко задумавшись) в ночной, черный двор, я говорил без умолку, в надежде мальчика заинтересовать; вновь хвалился удачливой жизнью, литературой; и тут же и прилгнул… Что таить: я невероятно хотел понравиться ему!