Непоправимость волос

Я же не подозревал даже о том, что в тебе так много неоткрытых талантов. Умение уходить и оставлять пустоту, разрушающую собственное спокойствие. Дар, позволяющий пренебрегать чьими-то советами, уничтожающими твою свободу и возможность становиться классикой, как будто ты — литература, не прочтенная и собой же опровергающаяся. Но у тебя есть гениальность, таинственно приближающая тебя к способности проникать в каждую клетку любой материи.

Мы никому не отдадим поломанные жалюзи на наших окнах, нам запретили жить везде, кроме пустыни Сахары, и мы там живем, без проверок паспортного режима, ввоза/вывоза наркотиков, оружия, антиквариата, наиболее смелых и глубокомысленных идей и чувств, вызывающих слезы. Мы закончились как граждане, мы воскресли как личности, как никто другой, воскресли и презрели издевательства над нами, двумя последними людьми в мире, или одним человеком, которым мы бесконечно стремились стать и, возможно, стали, но оставались множественным числом, изгнанными из численного множества. И от отчаяния мы начинали петь песни о том, что нет друзей, что все вокруг — роботы, порой учтивые, но беспрекословно следующие встроенным программам и предписаниям. Мы пели на разных языках, и о потерявших спасательные жилеты летчиках пели мы песни, и о не нашедших запасной выход матросах. Мы пели и сами смеялись над своей глупостью и истеричностью. В итоге падали на раскаленный песок и умоляли солнце сжечь нас дотла, каждое наше тело. И мы умирали многократно, но что случилось с природой!? Мы воскресали, становились все красивее и сильнее, но умирали заново все более безудержно…

Маленькие оркестры, малочисленные оркестры костра, сжигания, зажигания и разжигания, и выжигания, прожигания жизни, и выживания, дожевывания жвачки, чванность звучания молчания. Я смотрел на руины Берлина.

Я должен был встать раньше нее. Она знала, что проснувшись, она не найдет на постели моего лица… Она пыталась запомнить его запах и черты с вечера, чтобы я остался у нее на губах. Мне давно необходимо было сделать то, на что я решился только в этом городе.

Размышления о новой литературе не давали покоя. Хотя было совершенно ясно, что основой любого произведения является четкий принцип вариативности: переход от минора к мажору и наоборот, нагромождение красок и оттенков, чрезвычайное усиление и обострение мотива. Я тщетно пытался приблизиться к чему-то кардинально невообразимо новому… Литература лишилась слов, превратилась в хаос, в осязаемость, в физическое тело, в убогую пародию на литературу, в живую природу, в уродство, в родство с любым единожды не родившимся телом. Ты! Моя невидимая любовь. Была той самой литературой в неизвестной мне жизни, которую я ищу беспрестанно. Потеряв все в этой. Потеряв тебя. И себя в тебе.

And sounds of pain are muffling the words I scream out… out of breath…. Я здесь, есть… Это я, твой, здесь, с тобой………… Я сменил сотни поездов и самолетов, трясся в собачьих упряжках, любовался закатами и рассветами на судах дальних плаваний. Сквозь грозовое небо летел, сквозь испачканные мыслями о тебе тучи. Невыносимая выносливость моя способствовала моему приезду, позволила мне гордо и честно сказать: Я здесь, рядом с тобой, несомненно, твой герой. The brightest one! And never, never excuse me for letting you staying alone so long. I was the murderer of your nerves, the serial killer of your hopes, your mental death, I was your death. I am your death. I am You. Die in me… and never pray for better lot. Just we. No one can separate us.

Слизывать слезы, сливаясь с твоими бездонными морями буду я, я, или не я. Выброшенный на помойку осколок аскетизма.

И Берту Паппенфуссу написал я письмо, но и он, видимо, не посчитал меня литературой. И в издательстве Podium были против.

Ребенку подарили шоколадку, а он расплакался.

И этот холод … мороз! Проникающий всюду, разъедающий саму сущность твою. С развитием науки и техники человечество становится все более жестоким по отношению к себе, и, лишаясь любого проявления духовности, теряет разум. В стране, в которой тебя насиловали условия, я был величайшим творцом, и хранителем многовековой мудрости, ручьем крови, зараженной твоей любовью… Воплощением искусства стал я… I made a picture of them and they got so disturbed and nervous, I could not understand why. Did they get frightened thinking that someone managed to explore their innards?

Эвтаназия

Я встретил ее на порносайте, она нелегально въехала в страну. Взамен на ежедневную работу в порноинудстрии ей выдали вид на жительство, а она во снах иногда видела свою непорочную родину, детство, вид из окошка бабушкиного дома, когда шел летний дождь, и абрикосовое дерево роняло абрикосы, а листья блестели каплями дождя, когда гром пугал кошку, а потом можно было идти по мокрым дорожкам сада, искать желтую малину в малиннике. Но все менее четкими становились картинки прошлого…. Все более грубыми становились желания, и сны все чаще становились редкостью, и постоянные боли тела вскрывали в измученном сознании детали все более гнусных оргий.

Однажды она сбежала от своих мучителей. Ей на днях разрешили прогуляться с одним из ее партнеров. Она усыпила его внимание выбиранием мороженного у киоска одного итальянца, который ей строил глазки, и с неприязнью посматривал на ее сопровождающего.

Я расплатилась за мороженное, это был стаканчик с несколькими шариками разного вида. Большое и аппетитное, оно было размазано по лицу моего насильника. И я пустилась прочь. В какой-то из подворотен я забралась в мусорный контейнер, и мой преследователь не догадался туда заглянуть. Его руганью были заполнены мои уши, мое лицо горело, я не подавала никаких признаков жизни. Потом, не дыша, дождалась возможности почувствовать себя в относительной безопасности. Выбравшись из мусорного бака, я осторожной походкой направилась по направлению к речке, разделявшей город на две части. Честно сказать, я плохо ориентировалась в этом городе. Мне стало безумно страшно и одиноко. Небольшая сумма денег мне не могола помочь выжить. У меня не было с собой документов. У меня лишь было желание еще недолго пожить и, может быть, прикоснуться к крупице счастья, к моменту долгожданной умиротворенности, мимолетному.

Она знала местный язык, но плохо. Она знала местную культуру. Она разбиралась в нюансах местного менталитета. А в детстве она мечтала жить здесь. А еще она вживляла в свое тело различные внутренние органы, подозревая, что в последствии у нее возникнет необходимость продавать не только свое тело, но и свои внутренности. Ее тело носило две селезенки, две печени, три почки и одно сердце. Постоянные пятна на памяти. Она шла по направлению к Ziegelstra?e. К той самой гостинице, в которой город этот завербовал ее, завладел ее телом, и начал потрошить его, ее тело. Она любила неоновую рекламу и шуршание одежды в дорогих магазинах. И она хотела теряться в глянце журналов и иллюминации ночных клубов, небрежно попивать коктейль у барной стойки, овеваемой шикарными благоуханиями первосортных духов… И падать ей не хотелось, обслуживая десятки мужчин, улыбаясь в камеру измученным лицом, забрызганным спермой. Ей было двадцать лет. У нее опухали вены. Ей иногда давали выдержанное вино, чтоб забылась, подержанное белье, чтоб оделась. А сейчас она отделалась от этого, но, как маленький и нервозно прячущийся от стай хищников зверек, она еле дышала, переходя из одной станции метро в другую.

Неопределенное время суток.

В тесно-темной комнате, в предназначенном судьбой пристанище, в потной постели, устланной нашими телами, снами страстными страдали сомнамбулы наших тел. Сны, сотканные из грусти наших совокуплений, выедали черепные коробки, разъединяли улыбки наших мозгов. Очень близко с таинством твоих запахов, трогая дыханием твои вздохи в постели, я впитываю пар, исходящий от тебя, покрываю мокрыми поцелуями каждый твой кусочек, заглатывая твои соски, питаясь твоим клитором и складками всех твоих промежностей. Мы тонем друг в друге, как слова в литературе, отыскиваем самые потаенные точки наших субстанций. Легко ли мне, мой ангел, отказаться от искрящихся глаз твоих? В праве ли я гневиться на тебя за твою неуязвимость. Ведь мы вместе… Не так ли? Так ли? Или… Но я закомплексован тобой, выплеснут из тебя не мной, но моими же усилиями. Хотелось плакать. Но никому не было дозволено называть меня безвольным.