Нежный бар

Был еще один верный способ понять, что Макграу расстроен. Как и дедушка, он заикался, хотя его заикание было не таким ярко выраженным. Когда я замечал, что Макграу тяжело произносить слова, меня охватывала жалость и я в очередной раз убеждался, что он нуждается в моей защите. На каждой фотографии тех лет моя рука лежит на плече Макграу или на рукаве его рубашки, будто он мой подопечный и я за него отвечаю.

Однажды Макграу отправился на встречу с отцом, но это не было обычной облавой. Они хорошо провели время, ели чизбургеры, разговаривали. Макграу даже разрешили управлять поездом. Вернувшись, он притащил полиэтиленовый пакет. В нем лежала одна из железнодорожных фуражек его отца, большая и тяжелая, как миска для фруктов.

— Это папина, — сказал Макграу, снимая шлем с эмблемой «Метс» и напяливая железнодорожную фуражку. Козырек упал ему на глаза.

В пакете также оказалось больше сотни железнодорожных билетов.

— Посмотри! — воскликнул Макграу. — Мы можем взять их и куда-нибудь поехать. Куда угодно! На стадион «Шиа»!

— Эти билеты уже прокомпостированы, — хмыкнул я, стараясь остудить его пыл, потому что мне было завидно: он виделся с отцом, а я нет. — Это использованные билеты, дурачок.

— Мне их отец дал.

Он спрятал пакет.

В железнодорожной фуражке и ремне, который ему тоже подарил отец, Макграу назначил себя проводником нашей гостиной. Он ходил туда-сюда, покачиваясь, имитируя шаткую походку проводника, идущего вдоль кресел движущегося поезда, хотя больше напоминал дядю Чарли, бредущего домой из «Диккенса». «Билеты! — требовал он. — Предъявляем билеты. Следующая остановка — Пенн-стейшн!» ^[18]Всем без исключения приходилось рыться в карманах в поисках мелочи, хотя бабушка купила себе много поездок на «двухсотлетием» диване, дав проводнику взятку в виде печенья и холодного молока.

Тетя Рут дернула стоп-кран локомотива нашей гостиной. Она сообщила Макграу, что подала на его отца в суд за неуплату алиментов и сыну придется дать показания. Его вызовут к свидетельской стойке, где ему нужно будет поклясться на Библии, что дядя Гарри оставил жену и шестерых детей умирать с голоду. Макграу застонал, зажал уши руками и выбежал через заднюю дверь. Я последовал за ним и нашел его за гаражом, в грязи. Он едва мог говорить.

— Мне придется встать и перед всеми опорочить отца! Отец никогда больше не захочет меня видеть! Я больше никогда не увижу его!

— Нет, — сказал я ему. — Ты не обязан говорить об отце плохо, если не хочешь этого.

Я готов был спрятать Макграу, лишь бы ему не пришлось так поступить.

Дело не дошло до суда. Дядя Гарри дал тете Рут денег, и кризис миновал. Но после этого Макграу долго не виделся с отцом. Потихоньку он снял кондукторскую фуражку, надел шлем «Метс», и мы снова могли бесплатно ездить на «двухсотлетием» диване.

На свободной кровати в дальнем углу дедушкиной комнаты, где мы с Макграу спали вместе, мы, лежа по ночам без сна, разговаривали обо всем, кроме того, что объединяло нас. Дедушка любил спать с включенным радио, поэтому каждые несколько минут, слыша глубокий голос диктора, я настораживался. А звуки поездов, проходивших вдалеке, заставляли Макграу поднимать голову. После того как брат засыпал, я слушал радио и звуки поездов и смотрел, как лунный свет падает широкими желтыми полосками на пухлую физиономию Макграу. Я благодарил Бога за то, что он дал мне брата, и задавался вопросом, что бы я делал без Макграу.

А потом он уехал. Тетя Рут со своими дочерьми и единственным сыном переехала в дом на Пландом-роуд, в нескольких милях от нас. Она тоже решилась сбежать из дедушкиного дома, хотя это не имело отношения к условиям, в которых мы жили. Рут ушла в приступе гнева после отвратительной ссоры с бабушкой и дедушкой, и запретила своим детям навешать нас.

— Тетя Рут похитила моих сестер и брата? — спрашивал я дедушку.

— Можно и так сказать.

— Она когда-нибудь привезет их обратно?

— Нет. На нас наложено эм… эмбарго.

— Что такое «эмбарго»?

В 1973 году мне много раз приходилось слышать это слово. Ближний Восток наложил на нас эмбарго: арабы отказались продавать нам бензин, поэтому на заправочной станции возле «Диккенса» можно было купить не более десяти галлонов за раз. Какое это имело отношение к тете Рут?

— Это значит, что мы у нее в дерьмовом списке, — сказал дедушка.

Более того, тетя Рут запретила мне приходить к ней в дом и видеться с Макграу и двоюродными сестрами.

— Ты у нее тоже в дерьмовом списке, — пояснил дедушка.

— За что?

— Просто за компанию.

Мне запомнился период «эмбарго Макграу» 1973 года. Я находился в подавленном состоянии, все вокруг было мне безразлично. Стоял октябрь. Клены в Манхассете превратились в оранжево-красные факелы, и с самых высоких холмов город казался охваченным пламенем. Бабушка все время предлагала мне пойти поиграть на улицу, насладиться красками осени и свежим воздухом, но я предпочитал валяться на кровати дяди Чарли, глядя в телевизор. Как-то вечером я смотрел «Я мечтаю о Дженни», когда вдруг услышал, как открылась входная дверь и раздался голос Шерил:

— Есть кто-нибудь дома?

Я выбежал из спальни.

— Что случилось? — закричала бабушка, обнимая Шерил.

— Ты перешла линию фронта? — спросила моя мама, целуя ее.

Шерил махнула рукой и прошептала:

— Тсс!

Шерил никого не боялась. В свои четырнадцать лет она была не только самой красивой из дочерей тети Рут, но и самой дерзкой.

— Как поживает Макграу? — спросил я у нее.

— Он скучает по тебе. Просил узнать, кем ты будешь на Хеллоуин.

Я опустил глаза.

— Я не смогу пойти с ним собирать конфеты, — сказала мама. — Буду работать.

— Я пойду с ним, — сказала Шерил, — наполним его мешок сладостями и быстренько вернемся домой. Рут и не узнает, что я уходила.

Она повернулась ко мне:

— Я за тобой зайду в пять.

Я вышел на крыльцо в четыре, одетый как Фрито Бандито. ^[19]Я был в пончо и сомбреро, а под носом нарисовал маркером длинные закрученные усы. Шерил пришла в пять, как и обещала.

— Готов?

— А если нас поймают? — спросил я.

— Будь мужчиной.

Шерил рассказывала анекдоты и подшучивала над каждым, кто давал нам сладости. Когда мы отходили от очередного дома, она бормотала: «Вы не могли бы убавить громкость ваших штанов, господин?» Если у крыльца включался свет, когда мы приближались к двери, она кричала: «Не стоит делать нам кофе — мы надолго не задержимся!» Я корчился от смеха и веселился вовсю, хотя время от времени и озирался, чтобы убедиться, что за нами никто не идет.

— Боже мой, — говорила Шерил, — ты меня нервируешь. Расслабься!

— Прости.

Держась за руки, мы обходили Честер-драйв, когда к нам подъехал фургон тети Рут. Не замечая меня и пристально глядя на Шерил, тетя Рут прошипела:

— Садись. Немедленно. В машину.

Шерил обняла меня на прощание и сказала, чтобы я не волновался. Я отправился было к дедушке, но остановился на полпути. Что бы сделал на моем месте Гайавата? Убедился бы, что с Шерил все в порядке. Сестра нуждается в моей защите. Я развернулся и пошел обратно по Пландом-роуд, затем прокрался аллеями и задними дворами к забору дома тети Рут. Забравшись на мусорный бак, я увидел тени в окне и услышал крики. Я был слишком напуган, чтобы пошевелиться. Сидел и гадал, защитит ли Макграу сестру и влетит ли ему за это. А виноват во всем был я.

Медленно, стирая свои усы, я пошел домой, то и дело останавливаясь и заглядывая в окна соседей. Счастливые семьи. Пылающие камины. Дети, одетые пиратами и ведьмами, сортирующие и подсчитывающие свои конфеты. Я готов был поспорить: никто из этих детей и знать не знает, что такое эмбарго.

9

«ДИККЕНС»

Маме удалось получить более высокооплачиваемую работу секретаршей в больнице Норт-Шор, и ее зарплаты теперь хватало на то, чтобы снять двухкомнатную квартирку в Грейт-Нек в нескольких милях от дома дедушки. Она заверила меня, что я по-прежнему буду ходить в пятый класс школы Шелтер-Рок, а после уроков автобус будет привозить меня к дедушке, но каждый вечер, по окончании ее рабочего дня, мы с мамой будем возвращаться в нашу новую квартиру… домой. Она не запнулась на этом слове — просто выделила его.