Жаркой ночью в Москве...

У меня в шестьдесят шестом был ужасно кошмарный случай. Я тогда играл в конферансье Московской эстрады. И вот под 7 ноября, в разгар праздничной кампании, я вел концерт в Дом-журе. Это у меня был уже четвертый концерт, и соображал я херово, чтобы не сказать более вызывающе. Так что я только глянул на бумажку, которую мне сунула администратор Женя Гоглина, и вылетел на сцену, надев на лицо улыбку и офигительное обаяние. Я на этом обаянии столько чувих… Но не об этом идет речь.

– А сейчас, дорогие друзья (всегда думал, с чего это какие-то неизвестные мне люди – дорогие и друзья? Принято так было для создания теплой атмосферы), будет песня! Которая, как говорил поэт, нам строить и жить помогает. Композитор Ян Френкель! На слова Инны Гофф! «русское поле»! – Тут я почувствовал что-то неладное, но не понял и завершил: – Поет Иосиф Добзон!

Что было… Зал выл… А через три дня после того, как этот здоровец закончил песню словами «Я твой тонкий колосок», в Домжуре хоронили работавших еще с Гиляровским, Дорошевичем и Сувориным трех репортеров, скончавшихся от апоплексического удара. Но я думаю, что не только Иосиф их укандехал… После него выступал сатирический дуэт Александр Лифшиц и Александр Левенбук. Это не каждый выдержит. Проханов тут же на люстре бы и повесился.

Так, о чем я говорил?.. А, да… Доспенский работал вместе с Гамовым-Кугелем, а Мурляндский вместе с Файтом-Файтом. Была еще одна сатирическая пара: Шурканов – Борин. А кто они были через дефис, я говорить не буду. Так вот, Доспенский жутко тосковал, что у него, как у остальных вышеперечисленных, нет приличного для сатирика-юмориста еврейского бэкграунда. Тогда бы он гордо нес знамя борьбы с государственным антисемитизмом, который в нашей стране мирно сосуществовал с дружбой народов. Эдик пытался говорить с акцентом, но без особого успеха. Присутствовавшие при этом грузины просили его не придуряться и говорить на родном. А татары один раз даже слегка отчукали, приняв за башкира. Не помогло даже то, что Эдик с перепугу заорал по-английски с немецким акцентом, что он мордвин. Его отчукал случившийся поблизости коренной уроженец Марий Эл. Так вот, униженный свои славянством, Доспенский решил стать детским писателем. Мол, тут конъюнктура попроще. Я ему намекал на Маршака, Барто и Заходера. Но он их не знал и знать не хотел. Для него существовал только один детский писатель – Михалков. Только с ним он соревновался всю жизнь и в конце концов укандехал его дядю Степу странной с точки зрения сексологов парой Чебурашка – Крокодил Гена и добил целой шоблой из Простоквашина. Михалков попытался ответить третьим вариантом Гимна, но надорвался. А может, по случаю возраста. Он же не Ленин, чтобы жить вечно.

А Гамов-Кугель, Мурляндский и Файт-Файт отваяли отечественный блокбастер «Волк и Заяц» плюс «Кот Альберт» и «Блудный какаду». А Кугель, находясь в течение тридцати лет эмиграции на земле, которую он называл обетованной, выпустил тридцать книг. В том числе шеститомник еврейской истории. И настоящие евреи учат свою историю по книге русского Кугеля. Который в России был евреем Гамовым. Борин, ну, он Борин и есть. Как и Шурканов, бывшую фамилию которого не припомнят даже его сыновья. Я знаю, но не скажу. Все равно не выговорите.

Так, о чем это мы? А! О том, как я был пионервожатым по примеру моего друга Эдика Доспенского. И в лагере работала пионервожатая по имени Татьяна. (Не путать… впрочем, это я уже говорил.) И ей было семнадцать лет. Татьяна, будучи русская душою, по неизвестным ей самой причинам с ее холодною красою любила русскую зимушку-зиму… Я имею в виду холодную красоту, присущую зимушке-зиме, а не Татьяне. Красота у нее была!.. Как у моряка, который красивый сам собою. А лето она не любила. И по ночам, особенно по ночам, она его так не любила, так не любила, что даже кушать не могла. И только я ее мог уговорить. Ну, и выпить. Не так чтобы уж очень, а для аппетита. И чтобы не сильно стесняться. Все-таки ей семнадцать, а мне – сорок. Я детской литературой поздно решил заниматься.

Вот она ко мне и приходила: поесть, выпить. Чтобы не сильно стесняться. Но иногда она путала последовательность и сначала не стеснялась, а потом выпивала и ела. Чтобы не стесняться по второму разу. Я ей все-таки чужой человек, чтобы вот так добровольно, ни с того ни с сего отдаваться сорокалетнему совершенно незнакомому мужчине, который даже не член ВЛКСМ. До меня ее сорокалетний принудительно брал. Тем более что мать была не против. А чего ей быть против, когда он ее законный супруг. И потом, он плохого-то не желал. Кто ж своему, пусть и не родному, дитяти плохого пожелает. К тому же, размышляла мамашка, все в доме. У себя, по-семейному. Не то что другие члены ВЛКСМ по партийной линии, которые набирают себе в районный комитет ВЛКСМ комсомолок разнообразных направлений. Чтобы грюндить их без монотонности и срывать цветы юности разных цветов и по-разному. К тому же у девушек такое устройство организма, что у них в цветении случаются паузы, во время которых их грюндить не принято. И в гербарии должен быть наготове другой цветок, чтобы, значит… Вот. А отчим Татьяны был человек степенный и домашний. К тому же строгости необыкновенной. Отдельные членки районного комитета ВЛКСМ думали, что если их… то они уже и все. А так как их всех, то они все думали, что они уже и все. Ну а это уж полный развал комсомольской работы в районе. А за это, господа хорошие, выговорешник можно схлопотать, после которого по партийной линии – шлагбаум. И никаких пайков. А если еще и аборт!.. То прямым путем на профсоюзную работу. А на профсоюзной работе, как показывала практика, только с презервативом. И только проверенного члена профсоюза. А проверенные, как показывала практика, из комсомольского возраста уже вышли. А ровесниц, с которыми ты тридцать пять лет назад сидел, образно говоря, на одном горшке, грюндить радости мало. А не грюндить нельзя, потому что кровная обида.

Вот отчим своих комсомолок и не трогал. А зачем, если у него дома и комсомолка, и профсоюзница под рукой. Нет, «под рукой» здесь не подходит. Вот видите, господа, и в литературной работе есть свои сложности. Не могу подобрать выражение, которое, с одной стороны, эвфемизм, а с другой – паллиатив темных сторон правды жизни, выражающейся в групповом использовании матери и падчерицы в целях, для которых падчерица не предназначена, но радость доставляет, а по линии партийного комсомола никаких компрометирующих нет. Ну, разве что пацанке еще нет восемнадцати. А если быть точнее, то по первости и тринадцати-то не было. Но зато все удобно.

Так вот, эта Татьяна, как я уже говорил, русская душою, с вытекающей из этого обстоятельства скромностью и застенчивостью, мучилась ситуацией: не изменяет ли она со мной отчиму. И не будет ли изменять мне с отчимом, когда вернется домой. И чтобы не мучиться, она и выпивала. Перед вторым разом. И тут возникала другая проблема. Как она говорила и этому есть подтверждение в многовековой практике потребления человечеством алкогольных напитков, – после выпивки она становилась другим человеком. И страшно ревновала меня к себе до выпивки. Но это еще не все. С ее точки зрения, я тоже становился другим человеком, и получалось, что она с перерывом на выпивание спала с двумя разными людьми. А это было уж совсем не по-комсомольски. Но что в наших отношениях было удобно – и меня, и отчима звали почти одинаково. Меня, как вы уже знаете, Михаилом Федоровичем, а его – Федором Михайловичем…

То-то он картишки любил… Так что если она в разгар и перепутает что, то всегда можно оправдаться, что она от разгара и перепутала.

Тут ланиты мои заливает краска стыда, клавиши компьютера валятся из рук, правая из которых непроизвольно тянется к взбухшему чреслу, и я говорю охрипшим от несдерживаемой страсти голосом:

– Танечка, милая, приезжай. Я тебя жду. Как тридцать лет назад. Милая, сейчас такое же знойное лето со зноем, комарами и мухами, так же сияет лунная ночь, так же звезда с звездою говорит и так же лес и дол виденьем полны, и не могу заснуть я без тебя, всё ненужным стало сразу без тебя, от заката до рассвета без тебя, так нужна ты мне, любимая моя…