Потомки

Скотти опускает ногу на пол.

— Тебе было очень больно?

Я пытаюсь представить себе, что ей пришлось вытерпеть: шипы, кровь, морская соль, попавшая в ранки. «Ненормальная, — хочу я сказать дочери. — Ты пугаешь меня».

— He-а, не очень.

— Как ты могла, Скотти? Это же опасно. Я потрясен. Абсолютно. Где была Эстер?

— Ты хочешь узнать, что было дальше? — спрашивает Скотти.

Чтобы самому почувствовать, какую боль должна была испытывать моя девочка, я изо всех сил сжимаю руку в кулак, впиваясь ногтями в ладонь. И лишь качаю головой:

— Хочу.

— О’кей. Тогда не забывай, что ты мама. Молчи и не мешай.

— Не могу поверить, что́ ты с собой сделала. Но зачем…

— Не разговаривай! Молчи, а то больше не буду рассказывать.

Она продолжает рассказ, в котором есть все элементы хорошего рассказа: красочность, напряженность, тайна, боль. Скотти рассказывает, как с торчащими из ладони иглами забиралась на скалистый выступ рифа, словно краб с одной клешней, а перед тем, как вернуться на берег, бросила прощальный взгляд в сторону океана, где возле катамаранов в волнах плескались купающиеся. И добавляет, что их белые шапочки были похожи на уплывшие буйки.

Я ей не верю. Никакого прощального взгляда она на океан не бросала. Скорее всего, прямиком побежала к Эстер или в клубный медпункт. Скотти выдумывает эти детали, чтобы рассказ получился более живым и ярким. Ей очень важно, чтобы он понравился матери. Александра иногда проделывала то же самое — из кожи вон лезла, чтобы привлечь к себе внимание Джоани. А может, чтобы отвлечь внимание от Джоани. Подозреваю, что Скотти отлично усвоила эти уроки.

— Из папиных скучных лекций про океан я знала, что у морского ежа не иглы, а острые известковые выросты на панцире, которые выделяют особое едкое вещество.

Я улыбаюсь. Умница.

— Пап, тебе не скучно?

— Скучно? Мне? Ни капельки!

— О’кей. Теперь ты снова мама, так что замолчи. Сначала, мама, я хотела пойти в клуб, потому что там есть медицинский кабинет.

— Умница.

— Ш-ш-ш, — командует Скотти. — Но я пошла к тому симпатяге, который торгует в пляжном киоске, и попросила пописать мне на руку.

— Что ты попросила?

— Да, мамочка. Я ему так и сказала. «Извините», — говорю и объяснила, что поранила руку. Он давай ахать и охать. «С вами все в порядке?» — спрашивает. Будто мне восемь лет.

— Постой, — говорю я. — С меня хватит. Я больше не мама.

— Он не понял, чего я от него хочу, — продолжает Скотти, — и тогда я положила руку на прилавок, чтобы он ее увидел.

— Скотти, хватит, говорю тебе! Объясни, что происходит? Опять твои фантазии? Скажи, что ты все это выдумала. Ты фантазерка и выдумщица и вообще невероятно впечатлительная юная леди. Ведь выдумала, да?

Где-то я читал, что дети в этом возрасте склонны ко лжи. Нужно объяснить ребенку, что лгать нехорошо, что ложь больно ранит окружающих.

— Слушай, — говорю я, — ты отлично умеешь сочинять небылицы. История получилась великолепная, и маме она очень понравится, но все-таки — между нами — скажи, ты ее не выдумала?

— Нет, — отвечает она, и я, к несчастью, ей верю. Я не произношу ни слова. Я только качаю головой. Скотти продолжает рассказ, сначала робко, затем все увереннее, отдаваясь во власть своих переживаний.

— Сначала он начал ругаться как сумасшедший. Я не могу повторить того, что он говорил. Потом велел мне топать в больницу. «Или, может быть, ты член клуба?» — спрашивает, а потом заявляет, что сам меня туда отведет. Очень мило с его стороны. Он вышел из киоска — там сзади дверь, — и я пошла к нему и тоже зашла за киоск. Там мы и встретились. Я ему повторила, что нужно сделать, чтобы колючки сами вышли наружу, он заморгал, а потом снова начал ругаться. Я такого еще ни разу не слышала. Я заметила, что у него к реснице пристало что-то белое, протянула руку и убрала это. Он совсем растерялся — стоит и только оглядывается по сторонам. А вокруг никого нет. Мы с ним одни. Тогда я снова сказала, что он должен сделать, — ты уже знаешь. Пописать мне на руку. Тут он говорит, что видел в сериале «Спасатель», как один парень ртом высасывал яд из тела женщины. «Но та тетка билась в припадке, — говорит. — Валялась на песке и дергалась как дура! — Скотти пытается изобразить речь паренька, грубую и безграмотную. — Не стану я этого делать! — говорит. — Я здесь лосьоны от солнца продаю, и все, и писать тебе на руку не собираюсь!» Тогда я говорю ему то, что обычно ты, мамочка, говоришь папе, когда он упирается: «Да не будь ты бабой!» И знаешь, сработало. Он велел мне отвернуться и попросил, чтобы я что-нибудь говорила или насвистывала.

— Я больше не могу это слушать, — говорю я.

— А уже почти все, — хнычущим голосом произносит Скотти. — Ну вот. Чтобы он не стеснялся, я рассказывала ему, что ты гоняешь на катерах, но ты вовсе не мужик в юбке, а фотомодель и совсем не задавака, и что все парни в клубе в тебя влюблены, а ты любишь только папу.

— Скотти, — говорю я, — мне нужно в туалет.

— О’кей, — отвечает она. — Я уже все. Ну как, смешно получилось? Не слишком длинно?

Я неважно себя чувствую. Хочется побыть одному.

— Отлично. Просто великолепно! Иди расскажи это маме. Поговори с ней.

Все равно она тебя не услышит. Надеюсь, что не услышит.

Я иду по коридору. Хочется, чтобы рядом был кто-то, кто подсказал бы, что мне делать со Скотти. Откуда у нее эти фантазии? Зачем она схватила морского ежа? С какой стати ей захотелось, чтобы парень помочился ей на руку? Самое здесь примечательное, что Джоани и в самом деле понравилась бы эта история. Я вспоминаю, какой она была, когда мы с ней только начинали встречаться. Она обожала выдумывать истории, где были боль, мужчины и секс.

«Ну все, хватит, — в сотый раз говорила она. — Я больше не могу сидеть в четырех стенах. Пошли туда, где много людей». Но никуда не уходила. Джоани стенала, язвила, жаловалась на жизнь, но не уходила. Я так и не смог понять почему.

9

Когда я вхожу в палату, Скотти сидит на кровати. Она так близко к матери, что я почему-то пугаюсь. Там же лежит поляроидный снимок. Джоани с макияжем. Двадцать четвертый день комы. Фотография мне не нравится. Джоани похожа на забальзамированного покойника.

— Неважно получилось, — говорю я, показывая на снимок.

— Знаю, — отвечает Скотти, складывает его пополам и сминает в руке.

— Ты поговорила с мамой?

— Нет. Над рассказом придется еще поработать, — говорит Скотти. — Потому что если маме станет смешно, что тогда делать? Вдруг смех застрянет у нее в легких или в мозгу и не сможет выйти наружу? Это может ее убить.

— Не может, — авторитетно заявляю я, хотя понятия не имею о том, может или нет.

— Я решила сделать рассказ немного печальнее. Тогда маме, может быть, захочется к нам вернуться.

— Куда уж печальнее!

Скотти недоумевающе смотрит на меня.

— Не нужно все усложнять, Скотти, — повысив голос, заявляю я.

— Ты почему на меня кричишь?

— Тебе нужно с ней поговорить.

— Когда мама проснется, тогда и поговорю, — отвечает она. — Чего ты злишься?

Я не могу сказать ей, что теряю контроль над ситуацией — оттого и злюсь. Я не могу сказать, что хочу показать жене, как умело обращаюсь с ребенком, как наша дочь постепенно становится милой, воспитанной девочкой. Я не могу объяснить Скотти, откуда у меня отчаянное желание заставить ее поговорить с матерью, словно времени у нас остается в обрез.

Я присаживаюсь на кровать и смотрю на жену: Спящая красавица. Волосы стали немного сальными. Она выглядит как в тот день, когда рожала. Я прикладываю ухо к ее груди и слушаю, как бьется сердце. Я зарываюсь лицом в ее ночную рубашку. Такой близости между нами не было уже давно. Что с тобой происходит, Джоани? Моя жена. Гонщица, модель, любительница выпить.

Я вспоминаю о записке на голубой бумаге.

— Ты меня любишь, — говорю я. — Мы же с тобой не такие, как все. Ты ведь справишься, да? Ты обязательно справишься.