Любовь и смерть Геночки Сайнова

По мосткам доскокал до гостиницы. На недоброе "куда?" ответил уверенным – "к товарищу Перелетову из московской делегации"…

Пустили.

Перя сидел в своем маленьком, но персональном номере, прямо на полуторной койке.

Кроме него в комнате была все та же Леночка – помрежиссера, но вместо джинсовой курточки на ней был моднющщий синтетический свитерок "лапша" ядовито желтого цвета, обтягивающий и подчеркивающий ее женские достоинства, подтверждающие принадлежность хомо сапиенс к отряду млекопитающих.

На столике, единственно кроме койки, тумбочки и стула, представлявшем гостиничную мебель, стояла почти выпитая бутылка шампанского и два граненых стакана. В растерзанной фольге чернели останки шоколада.

Вот, – сказал Гена, ставя на стол водку и шампанское.

А закусить у тебя ничего нет? – не подымаясь с места спросил Перя, Нет, я как то… но можно в буфет спуститься, – засмущался вдруг Гена, подумав, что он наверное все таки здесь в Тынде за хозяина, и ему надо гостей принимать.

Да ладно, чего там буфет, мы бы с Леночкой в ресторан, но у вас там публика, мы заглянули, а там все в этих – в сапогах, и танцуют…

Перя подмигнул Леночке, и она улыбнулась в ответ, как то по-свойски, мол да, мы с тобой столичные штучки, и этих аборигенов с их обычаями не понимаем.

Достали из тумбочки еще один граненый стакан. Хлопнули в потолок пробкой.

Может водочки? – спросил Гена Да не, мне завтра с утра в горком, а потом на трассу – выбирать места – на плэнэр, понимаешь ли, мон шер ами.

А вас в МГИМО французскому тоже учили?

А як же! Без хранцузского нам дипломатам никак нельзя – первый дипломатический язык!

Ну давай…

Выпили. Леночка, для которой этот стакан шампанского был явно не первый и не второй раскраснелась и курила, сложив тонкие ручки под своей очерченной желтою синтетикой грудною достаточностью.

Ну а ты как тут оказался? Спросил Перя скорее не из любопытства, а более из дежурного политесу дабы разговор поддержать.

Ну, после армии…

Ах, ну да, ты же у нас не поступил… – это Перино "у нас" как то резануло, будто Перя его Гену в школе учил – учил, а он – Гена не оправдал надежд.

Да нет, я поступил, только на втором курсе я на вечернее перевелся, и меня через пол-года призвали…

А чего переводился?

Работать надо было…

А-аа!

Тут Генка почему то понял, что сытый голодного не разумеет.

Ну и потом А потом после армии доучился, кончил институт…

А ты какой кончал, я че то позабыл?

Генка хотел сказать, мол "да ты и не знал", но сдержался.

ЛИИЖТ я заканчивал, строительство мостов.

А-а-а! Мостовик – передовик!

Что то вроде, – без куража ответил Гена.

Ну а кем теперь здесь?

Прорабом. Строю сразу три маленьких мостика по двадцать метров и пять труб.

А это чего такое?

Ну труба, это такое отверстие под насыпью, под полотном дороги, чтобы по весне паводковую воду пропускать.

А-а-а, ну ясно…

Пере и его девушке было явно не интересно.

А наших в Ленинграде видишь?

Да я там, старичок, как то не часто и бываю. Я вот в Берлине тут на слете актива комсомола, потом в Карловых Варах… Прошлый год в Прагу на общую линейку интеротрядов пришлось ездить…

Ну да, понятно…

Слушай, старина, у меня до тебя дело будет потом одно.

Какое?

Ну потом.

Да говори сейчас.

Перя быстро глянул на задремавшую было Леночку, и спросил, Ты, Геша, талон свой бамовский на "жигули" еще не получал?

Гена сразу все понял и как то насупился, Не получал, мне в следующем году.

Ну так не хочешь его мне продать? Я сверху, как положено дам, я цену знаю.

Леночка неожиданно как бы проснулась, -

У тебя ж есть машина, ты говорил.

Да, есть, одна, – Перя налил всем по пол-стакана, – но мне надо еще одну.

Зачем, – почти в один голос спросили Лена и Геннадий А-а-а за черное, за черное держитесь. И желание загадывайте, – запричитал Перя, отвлекая собеседников от темы.

Гена нашел на себе черный кусок ткани и загадал… Загадал, как всегда… Одно и тоже.

Уже уходя, и прощаясь в дверях, спросил-таки, – Аллу видел?

Какую? – не понял московский гость, или сделал вид, что не понял.

Аллу Давыдович…

А-а-а! Эту? Нет, давно не видел.

Гена вышел в ночь и вдохнув полную грудь Тындинского кислорода, посмотрел на звезды… Он смотрел и решил помолиться…

Молитва Гены Сайнова:

Господи, Ты засушил смоковницу, что не накормила тебя. Ты только посмотрел на нее и сказал, зачем она здесь растет, если не приносит доброго плода? И она засохла через три дня, как Ты ей велел. Господи, засуши мою любовь к Алле.

Прикажи ей умереть, пусть она больше не терзает меня, коли не приносит добрых плодов. Освободи меня, Господи. Прости мне мои грехи и спаси мою душу.

Ночной полет.

Гена любил ночные полеты. Любил за то что в них царил дух почти домашнего аэрофлотовского уюта. Еще пол-часа назад была какая то беспокойная суета: очередь на посадку, портфель с прихваченной из ресторана бутылкой коньяка, пакет с бутербродами… теперь это "ручная кладь". Тяжелое и крупное – в багаж. Билеты в онемевших пальцах. Столичные стюардессочки в едва накинутых на плечи шубках стоят возле трапа, пускают легкий парок из картинно – косметических губок… бравируют своей авиационной закалкой, высокомерно, но вежливо поглядывая на смешанную толпу из командировочных москвичей в несерьезных пальтишках, на обветренные якутские лица, на денежных простаков и балагуров – БАМовских шоферов в форсисто распахнутых овчинах и лисьих шапках на скошенных затылках.

А вот через пол-часа уже наступает какая то расслабляюще – леностная благодать.

Покойно тянут на приятной ноте турбины. Тепло от выпитого коньяка разливается по щекам… И столичные стюардессочки деловито готовятся кормить всю эту разношерстную братию что на шесть часов полета Аэрофлот объединил с одной лишь целью – доставить до Ленинграда… а там чтобы все разбежались и никогда боле не встретились.

У Гены место с литерой "А". Это значит – у иллюминатора. А у девушки в синем свитере – "В", значит рядом с проходом. Между ними на литере "Б" не сняв рыжей дохи, спит пожилой якут. Гене нравится смотреть на ночные облака. В свете луны они составляют свой небесный мир в сине-лиловых тонах. И кажется, что нет под ними никакой земли, и ритмично мерцающий оранжевыми огоньками "ту" летит из Сибири в Питер над несуществующей страной, состоящей лишь из облаков и вечного покоя.

Хотите к окошку?

А как же вы?

А, ерунда, я себя лучше возле прохода чувствую…

Голова от высоты кружится?

Вроде того.

Надо бы этого дяденьку как то пересадить.

С разбуженным "оленя лучше" договорились махнуть его литеру "Б" на…

А как вас зовут?

Настя… … на Настину литеру "В".

У Насти длинная шея и очень красивый профиль. Светло-пшеничные волосы с нежного затылка и висков подобраны в оригинальный – на самой макушке – пучок. Глаза не разглядеть. Они целомудренно убегают и прячутся под спасительными ресницами.

Вы летите домой?

Наоборот. Была на каникулах у папы с мамой.

А где учитесь?

В Вагановском. ….

В училище хореографии.

Я знаю, я ленинградский – коренной…

А я уж подумала…

Неужели меня за три года так обтесало?

Строите?

Угу…

Теперь, чтобы заглянуть на лилово-синюю небыль под реально дрожащим дюралем крыла – надо слегка наклониться к нежному Настиному виску. Ее небольшая грудь от привычно по-вагановски сведенной спины, выпячивается, как если бы была большой.

Бледные запястья почти прозрачны. Таким пальцам должно быть всегда холодно и их наверное, то приходится то прятать в белый пух платка, то… может, искать желанного тепла в сильных шершавых ладонях любимого человека.

Я всегда восхищался, глядя на балерин и гимнасток… И не в театре или спортзале, а просто так – на улице, их никогда не спутаешь, по прямой спинке, по гордой походке, по тому как голова поворачивается…