Побег от ствола судьбы на горе жизни и смерти

Айгода Кац при словах «тяжело заплатили» взморщил свой старый лоб так, что над бровями вывалилась, словно бы из глубин самого лба, складка жирной кожи.

– Если бы я был шизофреник, Джо, я бы поклялся, что я его где-то видел в те времена, о которых он мне напоминает, да молод он слишком для этого. Но и жук он, Ларей этот, не в обиду твоему клиенту. Хотя он такой же Ларей, как я Эйхман. Что скажешь?

– Что скажу? Да какая разница – Кац, Эйхман, Майер…

– Шутник, да? С Эйхманом – есть разница. Историю ты не читаешь, вот что. И не еврей.

– Я по этому поводу не переживаю.

– Оно и видно. Где ж его искать, этого Хантера? Ведь засекречено у нас все, что хоть на волос отличается от направления на анализы… А! Мысль. У моего шурина вторая дочь, Рива, служит в регистратуре госпиталя Департамента внутренних дел. А жених ее дочери там дантистом работает, по долгосрочному контракту, вместо службы на флоте. Я попрошу узнать. Хантера я помню на фамилию, а имя и как выглядит – забыл. И то дело помню. Тогда одни уголовники угрохали в короткую летнюю лагерную ночь других, пятьсот с лишним человек из этих, ну, типа общины племенной, толшеков… Я тогда многих из-под расстрела увел: из девятнадцати запрошенных вышаков суд только семь утвердил. (И получил за это два килограмма золотого песку от Ванов, за вычетом восьми килограммов, ушедших на подкуп.) Это в те времена лихие! Когда и судить-то, гм, было не всегда обязательно… Были времена. Ларей-то, видать, забыл, что теперь другие люди устанавливают другие правила. А ведь тогда – лучше было. Пусть беднее, пусть телевизоров не было и жили, что называется, от сих до сих… Но такого паскудства на улицах да в парадных, да чтобы девки с малых лет по каба…

«Ну все. Теперь до файфоклока его не выключишь – завелся обличать современность!… Ну, хорошо, Хантера он возьмет на себя. А мне? Первое: надо встретиться с Бобом, он обещал свести с начальником санчасти. Второе: заплатить за аренду квартиры вперед, хотя бы на полгодика. Третье: снять копии с документов и припрятать понадежнее…»

Гек не работал, и поэтому с уходом Сторожа оставался в камере один. Это было очень удобно – побыть без галдежа, без вони и дыма, без до смерти надоевших глупых разговоров. Зато и пайка была меньше, и на досрочное освобождение можно было не рассчитывать, и в карцер попасть было неизмеримо легче. Нет, администрация никого насильно не тянула тачать армейскую обувь и канцелярские скрепки, но очень не любила отказчиков. И местный бандитский истеблишмент поддерживал в этом администрацию, ибо и здесь налагалась дань на трудяг. Чтобы не повторилась ситуация с волей, с грызней за кусок, решено было взимать сумму поборов, равную удвоенной средней нормовыработке. То есть составлялся устный список «достойных», еще один – «дойных». Двойная норма умножалась на число из первого списка, и произведение делилось на число из второго списка. Достойные, таким образом, числились на работе, получали деньги и послабления в режиме, имели шансы на досрочное освобождение. Получалось вроде бы и немного – до пятнадцати процентов от заработка каждого работяги, но это было не все. Умельцы с руками за бесплатно мастерили продукцию, которая через налаженные каналы сбывалась на воле. А в камерах мордастые и кулакастые, защищенные положением, обирали соседей на свой размер – кому как нравилось. Ребята из его камеры отстегивали «туда» свои трудовые проценты, однако в камере Гек отменил все поборы. Ему и так хватало жратвы, но «крысятничать» для него было немыслимо и без грева. По этому поводу, кстати, он поначалу очень жестко поговорил (наедине) с Тони Сторожем и под конец беседы устыдил все же, что было несравнимо сложнее, чем подавить силой.

В тот вечер Красный не вернулся в камеру. Ребята рассказали, что его зверски, до больницы, избили в курилке. На следующий вечер с «бланшами» и кровоподтеками явились остальные пятеро. От них – вопрос ребром – потребовали лояльности. «Либо они его, либо их они». Ребята сгрудились вокруг Гека и ждали его слова, потому что привыкли к его верховному положению и потому что за время совместной отсидки прониклись к нему уважением (и некоторым страхом).

– Да, ребятки, все понимаю. Подставлять вас не буду, не сомневайтесь. Завтра что – суббота? Завтра и решим окончательно, чтобы в понедельник накаты этой падали на вас не возобновились. О'кей?…

В тюрьме, как и на воле, была установлена рабочая пятидневка. Поэтому в субботу и воскресенье не работали. По выходным полагалась часовая прогулка во дворе, а по воскресеньям еще и служба в тюремной церкви – для католиков. В тот день Гек, неожиданно для всех, объявил, что выйдет на прогулку, а ребятам объяснил, что после прогулки они должны дружно отказаться сидеть с ним в одной камере.

– И не бойтесь ничего. Ни во время, ни после прогулки никто не спросит у вас, почему вы меня не укоротили. Верите мне?

Ребята в глаза не смотрели и уклончиво молчали. Конечно, они хотели бы в это поверить… Но не он банкует в этой игре.

Гек все продумал, как умел, и решил. Еще загодя он подробно выяснил, как выглядят обидчики – троих он знал (двоих метелил, одного видел), остальных надеялся узнать по описанию. В конце прогулки его ждал шизо, карцер по-местному, поэтому он подмел все мясное, что у него было, да еще выменял на чай у Аврала кусок ветчины и проглотил, давясь, – уж очень жирна была…

После тщательного шмона их выпустили во двор, к остальным сидельцам. Гек помнил по первому разу и знал из разговоров то место, где кучкуются «гангстера» из авторитетных, поэтому все внимание его было направлено туда. Ему, как бы это сказать, повезло: он увидел всех троих, кого знал из обидчиков: те двое, избитые им недавно, и Того Живот – здоровенный, почти двухметровый толстяк, с «иксящими», внутрь скривленными ножищами. Он, по слухам, изуродовал Красного. Гек понимал, что в запасе у него очень мало времени, поэтому он, не обращая внимания на удивленный гул, сквозь сотни нацеленных на него взглядов направился с кривой улыбкой к Того Животу.

– Эй, Кишок-Желудок, ты мне, вроде, угрожал заочно? Скажи, что это клевета, умоляю тебя!