Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

— Вы же не читали его дневник. И про жизнь Кэри Гранта вы вряд ли наслышаны.

— Ну, так или иначе, рад был вам помочь. Если что — обращайтесь. Я всегда к вашим услугам.

Жозефина купила в аптеке ушные капли для Дю Геклена, вернулась домой и раскрыла черную тетрадку. Теперь за неуверенным рассказом Юноши ей отчетливо виделась тонкая, хрупкая шея мсье Буассона, его склоненная голова, и слышалось, как он хрипло кашляет в перчатку.

«Сегодня 18 апреля — день его рождения. Ему исполняется пятьдесят девять. Отмечали на съемочной площадке. Ему поднесли торт с двадцатью свечами. Всего двадцать! «Потому что для нас, Кэри, — объяснил продюсер, — вы всегда будете молодым!» Он в ответ произнес коротенький благодарственный спич, очень смешной. Сначала сказал так: «Вот, я достиг того почтенного возраста, когда уже не я бегаю за женщинами, а женщины бегают за мной, и это очень приятно». Все засмеялись. Он добавил, что ему уже без малого шестьдесят, а он по-прежнему простофиля простофилей, и непонятно, как он вообще умудрился сделать карьеру. Вот недавно отказался от роли, которая в итоге досталась Рексу Харрисону, в «Моей прекрасной леди», потом от той, что сыграл Джеймс Мейсон в «Звезда родилась», потом от роли Грегори Пека в «Римских каникулах», от роли Хамфри Богарта в «Сабрине», от еще одной роли Мейсона — в «Лолите»… «На этом, — сказал он, — я, пожалуй, поставлю точку, иначе вы решите, что я вопиюще старомодный зануда!» Тут все, конечно, захлопали и завозражали. Опять он всех обаял…

С тех пор как он рассказал мне о себе столько личного, он переменился. По-моему, он стал меня избегать. Может кивнуть или издали помахать рукой, но всегда так устраивает, чтобы не оставаться со мной наедине. Я ломал-ломал голову, что ему подарить, и в итоге, кажется, выбрал подарок — глупее не придумаешь: шарф. Красивый кашемировый шарф «Шарве», все мои сбережения.

Шарф! Человеку, который живет в Лос-Анжделесе!

В съемочной группе некоторые, я видел, ухмыльнулись насмешливо.

А он поблагодарил, свернул шарф и положил его обратно в коробку.

Я пробормотал что-то в оправдание. Он улыбнулся и сказал: «Don’t worry, my boy! В Голливуде тоже бывает прохладно. И потом, я буду носить его в Париже».

Я знаю, он скоро уезжает. Я видел график съемок. Осталось всего два дня.

Мне наконец удалось подойти к нему. Вид у меня, должно быть, был мрачный, потому что он накрыл мою руку своей и спросил:

— Что с тобой, my boy, у тебя что-то не ладится?

— Вы скоро уезжаете…

— Не грусти. Ты ведь грустишь, правда?

— Почему вы спрашиваете?

— Это ты зря, my boy. Я возвращаюсь к своей обычной жизни, а ты к своей. Перед тобой еще знаешь какой путь!.. Нет, слушай, так с тобой и я посерьезнею, того гляди. Ну!..

Я чувствовал, как сердце у меня медленно скукоживается.

— Вы правда уезжаете?

Он удивленно вздернул бровь, как в кино. Мне показалось, будто он продолжает играть какую-то роль.

— Уезжаю, а ты остаешься. Но нам обоим потом будет приятно вспомнить нашу дружбу.

Я, должно быть, выглядел до того убитым, что это стало его раздражать.

— Соте on, smile!

— Не хочу я ничего вспоминать! Мне еще рано вспоминать! Я хочу остаться с вами. Возьмите меня с собой! Я могу быть вашим секретарем, носить чемоданы, водить автомобиль, рубашки гладить, не знаю… Все что угодно! Я выучусь! Мне всего семнадцать, в мои годы учишься быстро.

— Ну-ну, не драматизируй. Это было замечательное знакомство, мы чудесно провели вместе несколько дней. Не надо сейчас все портить.

От этих его слов мне показалось, что я прыгнул с обрыва и лечу вниз, ищу какую-нибудь корягу, чтобы зацепиться, и не нахожу. Он уезжает, уезжает, а я остаюсь. Что меня ждет? Политехническая школа, женитьба? На ком? Да какая теперь, собственно, разница… Пусть будет Женевьева, она хоть все знает, обо всем догадалась. С ней у меня останется хоть какой-то флер этой избытой любви. Ей я смогу рассказывать и пересказывать, как мы сидели с ним, разговаривали, пили шампанское, смотрели на парижские крыши… Да, я поступлю в Политехническую школу и женюсь на Женевьеве. Ведь он уезжает, и ему от этого ни больно, ни грустно.

— Come on, my boy! — повторил он досадливо.

Будто я сделал какой-то жуткий ляп. Мне было так стыдно, словно я вывалялся в грязи.

За ним пришел шофер, пора было ехать обратно в гостиницу. А я так и стоял, как последний болван, со слезами на глазах.

До чего же я был себе противен! Увалень! Тюфяк! Никакой элегантности!

Я смотрел ему в спину. В эту минуту я больше ничего о нем не знал. Как будто все, что было между нами, все эти доверительные разговоры мне приснились. Будто их не было вовсе. Все, он об этом забыл, для него это кончено.

Впервые в жизни я почувствовал себя лишним. Не у дел. Страшное чувство, будто моя жизнь прожита.

Ужасно.

Я уже собирался уходить, как заметил на каком-то столе коробку из-под шарфа. Я заглянул: шарф был на месте.

23 января 1963 г.

Самый печальный день в моей жизни. Сам не знаю, как у меня еще хватает сил писать…

Когда я вернулся с его дня рождения, дома меня ждал жуткий скандал. Директор подготовительных курсов позвонил родителям и рассказал им про мои прогулы. Ваш сын, дескать, перестал заниматься, вечно пропускает без уважительной причины, словом, нам придется его исключить. Отец был в бешенстве. Он так стиснул зубы, что чуть не стер себе челюсть в порошок. Мама плакала и твердила, что я загубил свою жизнь, из меня ничего не выйдет, одна дорога — в армию. Меня заперли в комнате и два дня не разрешали выходить, ни с кем встречаться, никаких звонков. А это были последние два дня, что он был в Париже. Я чуть не умер! Через окно я выбраться не мог, мы живем на седьмом этаже. Я ровно ничего не мог поделать.

Это было все равно что попасть в тюрьму.

Папа пошел к директору. Не знаю, что он ему наплел, но вроде как мне дали последний шанс. Тоже мне, шанс!

Мне разрешили выходить из дома, но строго запретили возвращаться на съемки. Хотя я бы и так не пошел, съемки уже закончились.

Я только не знал, уехал он или задержался на пару дней в Париже. Может, решил еще погулять по набережной Флер, это был его любимый маршрут…

Поэтому вчера после занятий я помчался в его гостиницу.

Консьерж сказал, что он уехал, но оставил мне записку. И протянул мне конверт со штампом отеля.

Я не сразу его распечатал. Слишком сильно стучало сердце.

Я прочитал это письмо вечером у себя в комнате.

«Му boy, запомни: каждый сам несет ответственность за свою жизнь. Не нужно никого винить за свои ошибки. Каждый сам кузнец своего счастья, а порой — и главная преграда на пути к нему. Ты сейчас только начинаешь свою жизнь; моя клонится к концу. Я могу дать тебе только один совет: слушай, слушай тихий голосок внутри себя, прежде чем отправишься по дороге жизни… А когда расслышишь, следуй ему слепо, без колебаний. Не давай никому сбить себя с толку. Никогда не бойся требовать и добиваться того, к чему у тебя лежит душа.

Вот это и будет тебе труднее всего, my boy. Ты так вбил себе в голову, что ничего не стоишь, что не можешь вообразить себе действительно яркое, счастливое будущее, в котором оставишь свой след. Но ты молод, ты еще можешь стать другим, и ты не обязан жить так, как живут твои родители.

Love you, my boy…»

Я перечитал это письмо несколько раз. Не верилось, что я его больше не увижу. Я не хотел в это верить! Он ничего не оставил, ни адреса, ни телефона, ни почты до востребования. Теперь мне его не разыскать.