Время прибытия

В 1984-м повесть была окончательно запрещена. Точнее, не разрешена, что, в сущности, одно и то же. Получив сочувственный отказ и выйдя из высокого генеральского кабинета, я шел, понурив голову, по широкому, как улица, коридору, украшенному золоченой гербовой лепниной. На душе была тоска от тяжкого осознания непрошибаемости стены, заслонившей моей солдатской повести путь к читателям. И вдруг мне дорогу лениво перебежала откормленная мышь. Как? Здесь – в самом сердце обороноспособности державы? Да, здесь – в ГлавПУРе. Мышь! И мое сердце сжалось в предчувствии близких перемен…

5

Я смирился и, как принято теперь выражаться, переключился на другие литературные проекты. Вскоре вышла повесть «ЧП районного масштаба», ее стали обсуждать, экранизировать, инсценировать, а меня причислили к «прорабам перестройки», правда, не надолго. Однажды после встречи с читателями, где я с молодой горячностью волновался о судьбах отечества, интеллигентная библиотекарша с потомственно грустными глазами тихо заметила: «А на фотографии в «Юности» вы такой милый…»

Следующая серьезная попытка легализовать «Сто дней…» была предпринята лишь в начале 1987-го. К тому времени я уже опубликовал и «Работу над ошибками», о которой тогда спорили похлеще, чем нынче о сериале «Школа», снятом юной режиссершей со смешной самодельной фамилией. Замечу между прочим, придуманный, ненатуральный псевдоним каким-то таинственным образом искажает развитие творческой личности, направляя в надуманное, ненастоящее русло. Это сознавал, кстати, чуткий к слову Борис Пастернак, понимавший, что Господь не одарил его роскошной фамилией, как горлана Маяковского, но при всей своей горней выспренности автор «Доктора Живаго» остался верен родовому имени. А ведь Борис Пастернак – это примерно то же самое, что Борис Репа. А поди ж ты!

Но вернемся к судьбе «Ста дней». Будучи делегатом XX съезда ВЛКСМ и выступая с высокой трибуны, я открыл всесоюзному форуму глаза на проблему «дедовщины», о которой был прекрасно осведомлен каждый прошедший армию делегат. Навзрыд поведав о горькой судьбе моего произведения, не первый год мыкающийся «по мукам согласования», я спросил: «Доколе?» Зал мне сочувственно похлопал. В перерыве делегаты пожимали мою руку, благодарили за гражданскую принципиальность, а по кулуарам между тем метались встревоженные военные люди, решая какой-то неотложный вопрос. И решили: с ответным словом выступил Герой Советского Союза «афганец» Игорь Чмуров и темпераментно обвинил меня в клевете на армию, мол, нет никакой «дедовщины» и никогда не было! По мановению невидимой руки многотысячный зал аплодировал стоя. Я сначала демонстративно сидел, сложив на груди руки и жертвенно усмехаясь, но, поймав укоризненный взгляд руководителя нашей московской делегации, тоже встал и, чуть не плача, стал хлопать человеку, обвинившему меня во лжи. А ведь на дворе стоял не 37-й, а 87-й – и никто за отказ аплодировать вместе с залом меня бы не расстрелял… Что бы сделал, скажем, Солженицын? Вышел шагами командора из зала и тут же дал бы гневное интервью Би-би-си, заодно отстегав литературных врагов и былых благодетелей, вроде Твардовского. Что бы сделал, например, Евтушенко? Не выходя из зала, он бы сочинил возмущенные стихи и прочитал на ближайшем вечере поэзии в Лужниках: «Когда румяный комсомольский вождь…» и т. д. Но я так не мог… Я был воспитан в духе советской соборности.

Однако события развивались стремительно. Вскоре немец Руст посадил на Красной площади свой самолетик, преспокойно миновав все пояса противовоздушной обороны. Воспользовавшись этим неофициальным визитом, а может, и нарочно организовав его (как показали недавние расследования журналистов), Горбачев с маху разогнал военную верхушку, недовольную генсеком и справедливо усматривавшую в его дилетантском миротворчестве угрозу безопасности страны. Армия была парализована. И Дементьев, даже не поставив никого в известность, кроме надзиравшего за свободной прессой члена Политбюро Яковлева, запланировал повесть в очередной номер «Юности». Ему тут же позвонили из военной цензуры и предупредили: «Снимите «Сто дней…»! Мы все равно не пропустим!» «Вы бы лучше Руста не пропустили!» – ответил Дементьев. И я надолго стал врагом армии. До сих пор многие офицеры, заслышав мое имя, начинают играть желваками, хотя потом, выпив и разговорившись, обязательно сообщают, что все, мной описанное, еще цветочки, а мне следует знать и про ягодки, которые полными горстями они трескали в своей командирской жизни…

Однажды газета «Мир новостей» проводила какое-то мероприятие, и я оказался в президиуме рядом с маршалом Дмитрием Язовым, бывшим министром обороны. Мы разговорились о фронтовой поэзии, и он очень порадовался: есть, оказывается, и в молодом поколении люди, разделяющие его любовь к боевой музе. Мы наперебой читали друг другу наизусть – Майорова, Гудзенко, Луконина…

Начался фуршет, мы с бывшим министром не раз и не два чокнулись, продолжая цитировать «стихотворцев обоймы военной».

Язов подозвал кого-то из газетчиков, видимо, желая уточнить мое имя, но, услышав, что это «тот самый Поляков», помертвел лицом, а потом процедил сквозь зубы: «Из-за таких, как вы, развалился великий Советский Союз!» Кровь, основательно напоенная алкоголем, бросилась мне в голову: «А по-моему, СССР погиб из-за вас!» – «Что-о!» «Да, из-за вас! Я всего лишь рассказал правду о той армии, которой, кстати, командовали вы. Я выполнил свой профессиональный долг! А вы не выполнили?» «Почему это… не выполнил?» – грозно спросил он и отвел взгляд. «А потому что в августе 91-го вы должны были поднять армию и раздавить предателей, разрушителей страны – арестовать и Горбачева, и Ельцина. Обоих! Вы же фронтовик. Чего вы испугались? Тюрьмы? Вас все равно посадили. А так вы бы вошли в историю как спаситель СССР! Или хотя бы как маршал, пытавшийся спасти великую державу!» «Пролилась бы кровь…» – глухо возразил Язов. «Она все равно пролилась в 93-м, потом в Чечне…» «А вы бы смогли дать приказ стрелять на поражение в сограждан?» – спросил он. «Ради сохранения страны? Без колебания!» – ответил я с решимостью человека, привыкшего смело работать со словом. Язов посмотрел на меня с тоскливым недоверием и уехал. Видимо, я коснулся незаживающей раны его сердца. Наверное, не первый год бессонными старческими ночами он перебирал в памяти события того гибельного лета и мучился выбором, который мог изменить ход истории. Но не изменил…

Кстати, тех, кого обидела моя повесть, я понимаю. Говорящих правду не любят. Лгущих презирают. Выбор невелик… Драма в том, что наша писательская честность была востребована ходом истории не для созидания, а для разрушения – армии в том числе. Почему? И могло ли быть иначе? Не знаю… Увы, снежная лавина иной раз сходит из-за неосторожно громкого слова альпиниста, и от этого не перестает быть природным катаклизмом, в сущности, от человека не зависящим. За мной закрепилась репутация «антиармейского» писателя. Где-то году в девяностом мне вдруг позвонил председатель Оборонного Комитета тогдашнего Верховного Совета СССР и сказал, что есть мнение назначить меня главным редактором газеты «Красная звезда». «Ждем вас с программой реформ завтра!» Я насторожился: накануне мы выпивали в веселой компании, и мне подумалось, что вчерашние собутыльники, продолжая веселье, решили подшутить. Да и голос показался знакомым, напоминал писателя Александра Сегеня – большого любителя телефонных розыгрышей и, как потом оказалось, весьма ненадежного товарища.

– Это же генеральская должность, а я всего-навсего рядовой запаса… – пытался отшутиться я.