Зовем вас к надежде

Лонжи тихо спросил:

— А ваша работа? Вы верите, что найдете антагонист длительного действия?

— Несомненно, — сказал Линдхаут.

— Когда, профессор? Когда?

— Понятия не имею, — ответил Адриан Линдхаут.

36

— Труус!

— Адриан!

— Я слышу твой голос так, словно ты стоишь рядом со мной. Даже страшно, что простым набором можно так просто соединиться… Эти спутники… Как твои дела, сердце мое?

— Хорошо, Адриан, правда хорошо. — Труус говорила спокойно и рассудительно. В Берлине было ровно 21 час, 2 июля 1975 года.

— Пожалуйста, приезжай наконец домой, Труус!

— Я еще ненадолго должна остаться в Берлине, Адриан, совсем ненадолго. Нужно закончить кое-какие формальности по наследству. Я ведь хочу завещать дом городу — для детского приюта или для стариков!

— Это может сделать адвокат! — Голос Линдхаута звучал раздраженно. — Действительно, Труус, я очень хочу, чтобы ты была уже здесь. Ты знаешь, что я не могу приехать в Берлин. Я думаю, мы уже на правильном пути… Я не хочу ничего предварять… Но начались совершенно новые серии испытаний — не только здесь, но и повсюду в лабораториях «Саны». Мы с Колланжем постоянно сменяем друг друга. Все идет круглосуточно. У меня дел как никогда. И я очень беспокоюсь за тебя!

— Ты не должен беспокоиться. Я каждый день езжу на кладбище. На могиле Клаудио столько цветет цветов! Там так хорошо, все полно спокойствия и умиротворения… И я не одна…

— Что ты имеешь в виду?

— Доцент Ванлоо часто меня сопровождает. Мы вообще часто бываем вместе. И сейчас он здесь…

— Доцент Ванлоо? Кто он такой — этот доцент Ванлоо?

— Бог мой, я же тебе так много о нем писала… приват-доцент по синологии! Доктор Ванлоо долгое время был в отъезде, а сейчас он некоторое время будет в Берлине. Подожди секунду, я хочу, чтобы ты с ним поговорил!

— Нет, в самом деле, Труус, это…

Но уже звучал глухой радушный голос:

— Добрый день, господин профессор! Я рад хотя бы однажды поговорить с вами. Труус все время рассказывает мне о вас…

Теперь Линдхаут был очень раздосадован. Мужчина, который уже называл Труус по имени! Он подавил приступ ревности и ответил подчеркнуто вежливо:

— Я тоже рад, герр Ванлоо. Добрый день.

— Вы действительно не должны тревожиться, господин профессор. Я послежу за Труус.

Для ушей Линдхаута это заявление не было таким уж удачным.

— Я вам весьма благодарен, господин доктор! — ответил он.

— Не стоит благодарности. Это само собой разумеется. Такая очаровательная умная женщина — ее просто нельзя оставлять одну!

— Бог мой, поэтому я и хочу, чтобы она вернулась домой! Я не могу уехать отсюда, герр Ванлоо, это абсолютно исключено! Всю свою жизнь я работал над этой проблемой, и сейчас, когда, похоже, все удается, я просто обязан быть в Лексингтоне!

— Вас никто не упрекает, господин профессор! Конечно, работа прежде всего, это естественно. Но вы должны понять и Труус: Берлин, дом, могила Клаудио… Все это еще так свежо — боль воспоминаний… печаль… Я делаю что могу, чтобы отвлечь Труус, чтобы направить ее мысли на что-то другое…

— Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, герр Ванлоо! — Сейчас голос Линдхаута звучал неприязненно. Ванлоо высокомерно пропустил агрессивность мимо ушей. Его голос не изменился:

— Пожалуйста… пожалуйста, не опасайтесь, что у меня есть какие-то корыстные намерения…

— Я и не опасаюсь! — коротко сказал Линдхаут. — Вы не будете так любезны дать мне возможность еще раз поговорить с дочерью?

— Ну разумеется, ну конечно. И до скорого личного знакомства, господин профессор…

Затем Линдхаут снова услышал голос Труус:

— Да, Адриан?

Его голос, шедший через океан, звучал теперь зло:

— Итак, я вижу, что ты в надежных руках, Труус. Прощай. Я позвоню послезавтра — если хочешь.

— Конечно, хочу! Адриан! Адриан, что случилось?

— Абсолютно ничего. Ладно, до послезавтра, Труус.

Связь прервалась.

Труус положила трубку и посмотрела на улыбающегося Ванлоо, который снова сел.

— Вы что-нибудь понимаете, герр Ванлоо?

— Боюсь, ваш отец не испытывает ко мне большой симпатии.

Приват-доцент по синологии доктор Кристиан Ванлоо был высокий худощавый мужчина лет сорока пяти, с седыми волосами, загорелый и элегантно одетый.

— Ерунда. Почему не испытывает?

— Давайте, дорогая Труус, выпьем еще по бокалу вина. — Ванлоо наполнил бокалы, стоявшие на столе. — Я бы на месте вашего отца, наверное, так же реагировал бы на появление постороннего мужчины в вашем окружении, если бы обстоятельства этих отношений между отцом и дочерью были такими же.

— Что вы имеете в виду? — встрепенулась Труус.

— Да успокойтесь же наконец. — Ванлоо погладил ее по руке. — Я имею в виду… здесь нет ничего странного, это естественно, учитывая условия, в которых вы провели всю жизнь вместе со своим отцом… в таком тесном общении… все время вместе… эта паршивая война… у вас не было матери, у него больше не было жены… Конечно, это должно было привести к нарушениям в духовной жизни… но это не имеет значения! Как я уже сказал, на месте вашего отца я бы, возможно, повел себя так же. Однако…

— Однако?

Он покачал седовласой головой.

— Нет, пожалуйста, скажите, что вы хотели сказать!

— Вы будете сердиться.

— Уверяю вас, нет!

— Нет, будете!

— Обещаю, что не буду сердиться!

Он снова улыбнулся, показав красивые зубы.

— Ну, хорошо. Итак… Видите ли, дитя, есть одно дело, которое я уже давно хотел обсудить с вами.

— Ну и давайте!

Он по-отцовски кивнул.

— Ваше здоровье! Да, так вот, это весьма трудно для меня, но я попробую сформулировать… Возможно, сейчас как раз подходящий момент… после очень небольшого столкновения с вашим отцом…

— Вы о чем?

— Я знаю вас уже достаточно давно, Труус. И я довольно много слышал о вашем отце. Он всю свою жизнь боролся против зависимости от наркотиков. Это вырабатывает определенный характер. Снимаю шляпу перед вашим отцом, Труус — перед человеком с такими высокими этическими представлениями!

— Этические представления… Вы сказали это… так странно! Может быть, их нет?

— Конечно, они есть. Хотя… я очень много путешествовал по миру, Труус, вы знаете, особенно по Востоку… Я независим. После смерти отца я унаследовал небольшое состояние. Я могу себе позволить жить в свое удовольствие, иметь собственное мнение…

— И вы это делаете?

— Да. Уже давно. Только еще более интенсивно с тех пор, как узнал от вас о работе вашего отца, этой реальной работе реально думающего человека…

Труус с удивлением разглядывала Ванлоо:

— Почему вы повторили слово «реальный», герр Ванлоо?

Тот, прижав друг к другу кончики своих длинных пальцев, наклонился вперед и опустил на них голову. Его голос стал еще более глухим:

— Я… как мне начать? Это, вероятно, пришло от моих путешествий… и от всего, что я видел, слышал и пережил… — Он закрыл глаза. — Видите ли, Труус, я считаю себя вправе утверждать, что реальное существование человека слишком переоценивается…

— Переоценивается? Реальность?

Он кивнул, все еще не открывая глаз.

— Да, переоценивается. — Теперь он говорил очень медленно. — Я имею в виду, что каждый человек имеет право быть счастливым в галлюцинациях и в измененном восприятии.

— Вы защищаете наркоманию?

Он открыл глаза.

— Я ничего не защищаю. Я только говорю, во что я верю. Это нельзя рассматривать так примитивно, как… извините… некоторые американские менеджеры! Как раз человек с соответствующими качествами может осмысленно обращаться даже с наркотиком. Страх перед ним, охватывающий многих людей — даже большинство, — как только они о нем слышат, свидетельствует скорее об их слабости и ограниченности! Разумный свободный человек должен уметь обращаться и с наркотиком, не впадая в примитивную зависимость от него. История доказывает, что в регионах, где столетиями царил мир и где дело не доходило до кровавого социального перелома, люди всегда употребляли наркотики. И как раз без всякой зависимости! Если его принимать в группе, придерживаясь дошедшего до нас из глубины веков ритуала, наркотик может стать чем-то очень, очень замечательным!