Из чего созданы сны

Мамочка и все остальные за исключением Берти и Хэма бросились ко мне с рукопожатиями. Рука Ротауга казалась резиновой, Лестера — похожей на холодную рыбу, рукопожатие Зеерозе причиняло боль. Этот был сегодня одет элегантнее, чем обычно, его сверкающие глаза одарили меня лучезарным взором.

— Это будет суперфурор всех времен, — изрек Херфорд. — Херфорд это печенками чует. Поднимите тираж до ста тысяч.

— До двухсот тысяч! — выслужился Лестер.

— Амен, — завершила Мамочка, как и по окончании 15-го Псалма Давида.

— Не слишком зарывайтесь! — осадил Херфорд. — Сто пятьдесят и не более. Подумайте о рекламе! — Он прихрюкнул. — Но взлететь над всеми я хочу именно на этом и на «Мужчине как таковом». Надо показать этим сукам, что может Херфорд! Извини, Мамочка!

Мы с Берти просмотрели две другие сменные полосы. Здесь еще оставалось место для подписей и местечко для короткого слогана. («Продолжение на стр. 96» — так, здесь они еще что-то вымарали.) Это был мой текст, тот, что я надиктовал по телефону. Фотографии — они были просто великолепны! — изображали мертвого Карла Конкона на кровати в номере отеля «Париж»; Ирину (крупным планом); Ирину и фройляйн Луизу, орущих друг на друга в убогом лагерном бараке; крупнозернисто, но достаточно отчетливо окно на освещенном фасаде дома 333 по Ниндорфер-штрассе, а за окном лица Яна Билки и его подружки; смывающиеся с места событий машины перед воротами лагеря (фройляйн Луиза с воздетыми к небу руками на переднем плане и на заднем); двое схватившихся американцев на улице перед домом по Эппендорфер Баум (мне и в голову не пришло, что Берти снимал даже тогда, после драки) — ну, и так далее. Это были потрясные четыре полосы.

— Здорово у тебя получилось, — сказал я Ляйхенмюллеру.

Берти, осклабясь, похлопал его по плечу.

— С-спасибо, — смущенно ответил Ляйхенмюллер.

— Прошу внимания! — Херфорд подошел к графику сроков, разложенному на столе.

Все посмотрели на него. Он повел указкой — ну прямо фельдмаршал над картой перед началом сражения:

— Вот что мы имеем: сегодня, только что вышел номер сорок шесть за этот год. Следующая среда, 20 ноября — день покаяния и молитвы. Херфорд выйдет с номером сорок семь не 21-го, а, как было сказано, только 22-го, в пятницу. В номере сорок семь у Херфорда расовые беспорядки и эти четыре сменные полосы. Неделей позже, 28 ноября, в номере сорок восемь поместим первую часть «Предательства» — вы должны подналечь, Роланд! Мы все должны! Херфорд возлагает ответственность за то, чтобы обложка с мальчиком в обмороке на полу барака была готова вовремя, лично на вас, Ляйхенмюллер!

— Так точно, господин Херфорд, разумеется, конечно…

— В номере сорок восемь Роланд перекинет мостик от нашей секс-серии к «Мужчине как таковому». — Я кивнул. — Эта серия начнется с номера сорок девять еще одной неделей позже, 5-го декабря. Здесь также надо как можно скорее подготовить обложку. У господина Циллера есть отличная идея, но ее еще надо детально обсудить. Так что сегодня у нас будет горячая ночка, господа!

Я вдруг обратил внимание на Ирину. Бледная и усталая, она присела и смотрела перед собой в одну точку. Никто не позаботился о ней. У нас у всех в голове теперь был только график. На большом письменном столе Херфорда уже несколько раз звонил один из его четырех телефонов. Мы только сейчас это заметили. Херфорд заспешил к нему по толстым коврам и снял трубку с телефона, о котором поговаривали, что он из золота. Через секунду он махнул мне:

— Вас.

— Кто?

— Херфорд не знает. Не разобрал имени. Кто-то из Нойроде.

Я бросился через этот музейный зал к Херфорду и выхватил у него трубку. Подо мной расстилался вечерний Франкфурт — мерцающее, переливающееся, изменчивое море огней.

— Роланд.

— Это пастор Демель, — раздался его спокойный голос. — Я не знал, где вас искать в Гамбурге, и уже несколько раз звонил сегодня в издательство. Мне сказали, что вы будете вечером.

— В чем дело, господин пастор?

— Фройляйн Луиза…

— Что с ней?

Он сказал, что произошло. Теперь его голос уже не был спокойным. Я посмотрел на свои часы.

Девятнадцать часов двадцать шесть минут.

14 ноября 1968.

Четверг.

В следующий четверг, 21-го в киосках появился номер сорок семь, номер с первыми сногсшибательными снимками. Хотя нет, он вышел днем позже, 22-го. А потом, в четверг, еще через неделю…

Пастор говорил торопясь и захлебываясь — ему было что рассказать. Передо мной, у стола заседаний разглагольствовал Херфорд. Я слушал его, и слушал пастора.

— Роланд, в чем дело? Чего вы там болтаете? Случилось что?

— Фройляйн Луиза, — сказал я, прикрыв рукой трубку, — в психиатрии. В больнице Людвига. В Бремене.

— Кто?

— Фройляйн Луиза Готтшальк.

— Да кто это?

— Воспитательница, которая…

— Ах так. Черт побери, сумасшедший дом! Все-таки случилось, да?

— Да, господин Херфорд.

— Вот дерьмо! И как раз сейчас. Так. Естественно, первый класс, за наш счет. Лестер, немедленно распорядитесь. Позвоните в эту больницу Людвига.

— Слушаюсь, господин Херфорд!

— Посещения разрешены? Можно будет ее еще порасспросить и сфотографировать?

Пастор все еще говорил.

Я снова положил ладонь на трубку.

— Не сейчас, господин Херфорд.

— Господин Роланд? Господин Роланд? Вы еще слушаете?

Я убрал руку:

— Разумеется, господин пастор. Рассказывайте дальше. Я ловлю каждое слово.

Я опять прикрыл трубку.

— Что значит «не сейчас», Роланд?

— Потому что врач, некий доктор Эркнер, вколол ей успокоительное. Сейчас ей проведут короткий курс лечения сном. А затем, по-видимому, электрошоковую терапию.

— О, чертова задница, чтоб тебе!

— Херфорд, пожалуйста…

— Я могу и так начинать, господин Херфорд. У меня хватит материала, пока не разрешат посещения.

А голос пастора все звенел мне в ухо:

— …добрая, несчастная фройляйн Луиза. Не ужаснешься ли, видя, какие испытания посылает Господь Всемогущий тем, которые должны быть его возлюбленнейшими чадами?!

И до меня доносился голос издателя:

— Дерьмо собачье! Все мы в заднице! Материала пока хватит! А если они неделями будут долбать ее шоком и никого к ней не пустят?! Что тогда, Роланд?! Ну не срам ли это до небес, что старая кошелка именно теперь тронулась умом?!

— Да, — ответил я моему издателю и пастору одновременно.

8

Вацлав Билка с треском хлопнулся на каменные плиты террасы под моими апартаментами. Он выпрыгнул из окна гостиной с пятого этажа, врезался черепом и умер на месте.

Летом на этой террасе стоят столики, посетители подолгу сидят здесь в прохладе ночи, играет ансамбль, и на освещенной площадке танцуют. Теперь, в ноябре, с террасы все убрано, только мокрая листва покрывает ее.

Большие стеклянные двери, ведущие внутрь, в бар, были закрыты, шторы опущены. В углу бара расположена стойка в виде подковы, за которой работают бармен Чарли и три его помощника. В витрину с бутылками вмонтирован проигрыватель для трансляции музыки на улицу. В баре она не слышна. Здесь, на небольшом подиуме напротив стойки играл ансамбль из пяти человек. Несколько пар танцевали. Бармен Чарли услышал громкий удар о каменные плиты там, на улице, но не подал виду. Он выждал пару секунд, не заметил ли кто-нибудь еще этого хлопка. Бар был довольно полон, ансамбль играл «Черный бархат», и Чарли оставил стойку. Через кладовую, через маленькую дверку он вышел на террасу, увидел, что случилось, и тут же поставил в известность ночного портье Хайнце. Не более чем через десять минут здесь уже была криминальная полиция. Они вели себя деликатно и тихо. Я стоял под дождем наверху, на моем балконе и громко позвал их на помощь. Люди там, внизу направили на меня поворачивающуюся фару одного из автомобилей, а потом трое из них тут же поднялись к нам в сопровождении Хайнце, открыли дверь, и я рассказал им, что и как здесь произошло. Исчезновение Монерова и Жюля Кассена было установлено. Ребята из полиции хотели знать, из-за чего весь сыр-бор, и, прежде чем я успел что-то соврать, прибыли эти двое, которых я давно ждал, — большой господин Кляйн и господин Рогге с толстыми линзами из Ведомства по охране конституции. На их лицах были написаны усталость и отвращение. Могу себе представить, как им осточертело заниматься этим делом, которое им навязали и которое никак не входило в их компетенцию.