Большая грудь, широкий зад

— Деньги вещь такая, — сказал «портфель». — Они как свирепый тигр, что спустился с гор, — кусаются!

— Будет вам, почтенный Хуан, — ехидно произнёс малый. — Кусаются собаки, кошки, зайцы с перепугу, а вот чтобы деньги кусались, не слыхивал.

— Молод ты ещё, что с тобой говорить, не поймёшь, — махнул рукой «портфель».

— Э-э, почтенный Хуан, только не надо возрастом кичиться. Зачем, как говорится, бить себя по лицу, чтобы выглядеть внушительнее, и опрокидывать прилавок, чтобы назвать мясо нечистым. Ведь крестьянам позволили заниматься бизнесом и обогащаться — разве не сама ваша мэр зачитала во всеуслышание официальный документ об этом?

— А ты и рад стараться, приятель, — хмыкнул «портфель». — Компартия свою историю не забудет, так что поостерегись!

— Чего остерегаться-то?

— Ещё одной земельной реформы! — с расстановкой произнёс «портфель».

— Ну и пусть себе проводят реформу, — ответил малый, помолчав. — Всё заработанное я трачу на еду, на выпивку и развлечения, как был у вас чёрной костью, так и остался. Или думаешь, буду таким же дураком, как мой дед? Горбатился как проклятый, чтобы заработать немного, недоедал так, что и по нужде сходить было нечем. А как поднакопил и купил несколько десятков му никудышной земли, тут и реформа подоспела: р-раз — и в помещики записали, ваши на мост потащили, и — бабах! — разлетелась его голова под пулями. Но я вам не дед. Я деньги копить не буду, я их проедать буду. А затеете ещё одну земельную реформу — вот он я, стопроцентный крестьянин-бедняк.

— Сколько дней прошло с тех пор, как с твоего деда ярлык помещика сняли, а, Цзинь Чжуцзы? А ты всё старое поминаешь!

— Ты, Хуан Лянь, ровно та жаба, что колесницу остановить пыталась, — переоцениваешь свои возможности. Ступай лучше домой и удавись! Думаешь, политике государства можно противостоять? По мне, так ничего у тебя не выйдет.

В это время подошёл нищий в драной ватной куртке, подпоясанной красным проводом, и протянул к «портфелю» старую керамическую плошку с несколькими монетами и засаленными мелкими купюрами:

— Подай хоть что-нибудь, братец, подай на пирожок…

— Иди, иди отсюда! — отвернулся «портфель». — Сам ещё не завтракал!

Цзиньтуна нищий смерил презрительным взглядом и повернулся к другим. На душе стало ещё горше: «Даже нищие избегают тебя, Цзиньтун!» А нищий уже стоял перед малым в куртке и канючил:

— Сжалься, браток, пожалей, подай на пирожок…

— Ты из каких будешь? — спросил тот.

— Из бедняков мы, — сказал нищий, помолчав. — Уж восемь поколений, как крестьяне-бедняки…

— Помогать беднякам — это мы всегда пожалуйста! — провозгласил малый и бросил оставшиеся два пирожка вместе с измазанной в жире газетной бумагой в плошку нищего. Тот схватил пирожки и запихнул в рот, облепив подбородок обрывками бумага.

В зале ожидания началось некоторое оживление. Из комнаты отдыха вышли контролёры в синей форме, в фуражках, с компостерами в руках. На их лицах было написано раздражение, они с холодной ненавистью взирали на толпу пассажиров, которые, толкаясь, устремились вслед за ними на контроль. В коридоре встал человек с мегафоном.

— В очередь, все в очередь! — громко призывал он. — Без очереди билеты компостироваться не будут! Вниманию контролёров: без очереди билеты не компостировать!

Но народ всё равно давился у воротец. Раздался детский плач. Смуглолицая женщина с мальчиком на руках, девочкой на спине и двумя большими петухами под мышками громко честила отпихнувшего её мужчину, но тот не обращал на неё внимания. Водрузив на голову картонную коробку с лампочками, он продолжал ломиться вперёд. Женщина дала ему пинка под зад, но он даже не обернулся.

Цзиньтун и не заметил, как его выпихнули в самый конец. Только что перед ним стояло не больше десяти человек, а теперь он оказался последним. В душе поднялись остатки мужества, он схватил рюкзак и стал протискиваться вперёд, но тут же получил удар в грудь костистым локтем. От боли у него аж искры из глаз посыпались, и он опустился на корточки.

— В очередь, все в очередь! Без очереди билеты компостироваться не будут! — громко повторял дежурный.

Контролёр маршрута на Далань, девушка с кривыми зубами, расталкивая всех папкой и компостером, прорвалась обратно от воротец. Фуражка съехала набок, убранные под неё чёрные волосы рассыпались, и она зло топнула ногой:

— Толкайтесь, толкайтесь дальше. Славно будет, если одного-двух задавите.

И, взвинченная, направилась обратно в комнату отдыха. На электронных часах в это время большая и маленькая стрелки сошлись на цифре девять.

Такой поворот дела сразу остудил разгорячённых толкотнёй людей. Стоявший вне толпы Цзиньтун преисполнился некоего злорадства. Ему была симпатична эта удалившаяся в возмущении девушка, эта защитница слабых, в том числе и его самого.

У других воротец уже открылись узкие калитки, и пассажиры, как сдерживаемый дамбами непокорный поток, гурьбой повалили по ограждённому стальными поручнями узкому проходу к автобусам.

Подошёл хорошо сложенный, элегантный молодой человек среднего роста. В руке он держал клетку с парой редких белых попугаев. Внимание Цзиньтуна привлекли его сияющие чёрные глаза. А белые попугаи напомнили тех, что много лет назад, когда он вернулся домой из агрохозяйства «Цзяолунхэ», порхали вокруг сына Пичуги Ханя и Лайди. Неужто и вправду он? Продолжая исподтишка наблюдать, он углядел в лице молодого человека умопомрачительную невозмутимость Лайди и в то же время простодушную решительность Пичуги. У Цзиньтуна даже дыхание перехватило от обуревавших его чувств. Какой он стал большой! Да, не успеешь и глазом моргнуть, а сопливый пострелёнок в корзинке уже так вымахал. Он снова почувствовал себя стариком, его охватила безграничная апатия и чувство величайшей пустоты. «Высохшая былинка на просторах бесплодных солончаков: незаметно родился, незаметно вырос, а теперь незаметно умру».

Молодой человек с попугаями пробрался поближе к воротцам и огляделся. Многие приветствовали его, он высокомерно кивал в ответ, потом, вскинув руку, посмотрел на часы какой-то необычной модели.

— Слушай, Попугай, у тебя связей полно и язык подвешен, сходи за этой бабёнкой, пусть выходит! — обратился к нему кто-то из толпы, с виду партработник.

— Это она без меня не начинала компостировать, — осклабился Попугай.

— Ладно трепаться, выйдет вот — тогда поверим!

— Так вы стоите не разбери-пойми как! А ну быстро встали в очередь! Чего зря толкаться! На похороны торопитесь? В очередь, в очередь! — поругивался он полушутя-полусерьёзно. Напряжённость разрядилась, и очередь растянулась аж до самых скамей. — Пусть только кто попробует лезть вперёд и нарушать порядок! Я его маму… — понятно? — И он сделал неприличный жест. — Раньше или позже — сядут все. А кто не влезет, устроится на крыше. Там и воздух свежий, и вид оттуда шикарный. Я и сам не прочь там прокатиться. А теперь ждите, пошёл барышню уговаривать.

И ведь уговорил. Злость ещё не сошла с её лица, а Попугай Хань шёл рядом, улещивая на ушко:

— Эх, уважаемая, ну как вы можете ставить себя на одну доску с этой публикой! Это же отбросы общества, коварные и хитрые, ловкачи и бабьё сварливое, кривые арбузы, косые финики и гнилые груши, кошки дохлые, псы паршивые, тухлая паста креветочная. Собственное достоинство теряете, воюя с ними. А что ещё более важно: если дуться от злости, то можно болезнь какую заработать. И супруг ваш, почтенная, ведь просто умрёт тогда от переживаний…

— Помолчал бы ты уже, Попугай несчастный! — стукнула она его компостером по плечу. — Вот уж никому не всучишь тебя как немого!

Попугай хитро усмехнулся:

— У меня, почтенная, припасена для вас пара экзотических птиц — принесу, как скажете.

— Ну и здоров же ты болтать, паршивец! — покачала головой контролёрша. — Просто чайник с отвалившимся дном, — как говорится, только рот и остался! «Экзотические птицы, экзотические птицы…» Уже целый год обещаешь, а я ни единого пёрышка ещё не видела!