Близнецы

Анна засмеялась.

— Когда дедушка еще был жив, над его креслом висела ее фотография — маленькая девочка в белом платьице и соломенной шляпке. Очаровательный ребенок! Этой фотографии уже, наверно, лет сто. Только подумай, Лотта, сто лет! Мир еще никогда так радикально не менялся, как за последние сто лет. Неудивительно, что мы с тобой слегка обескуражены. Давай еще что-нибудь выпьем!

Пласты времени столкнулись, подобно льдинам в океане, и со скрежетом надвинулись один на другой. До войны, после войны, кризис, прошлый век… — в чуть захмелевшей голове Анны проносились самые разные пейзажи, как если бы она ехала в поезде, мчавшемся на всех парах. В какой-то момент ее увлекал вперед паровоз, и за окном проплывали тонкие струйки дыма, а через минуту она оказалась в вагоне современного экспресса с ядовито-зелеными сиденьями из искусственной кожи. На мелькавших мимо станциях выстраивались персонажи из прошлого. Они не махали руками, но, прищурившись и нахмурив брови, провожали взглядом призрачный поезд. Берлинский вокзал был словно в огне, перрон окутан дымом. Где заканчивалось это путешествие? В конце жизни? Это ее не волновало. Они чокнулись и выпили за здоровье Лотты.

— Я спросила ее и о… — начала Лотта.

— Кого спросила?

— Бабушку… тетю Элизабет. Я спросила ее, знала ли она моего отца, когда тот был молодым? Я имела в виду родного отца. «Твой отец, — ответила она, — был приятным, умным молодым человеком, революционером в нашей семье. Мне он очень нравился. Именно поэтому я и приехала на его похороны, именно поэтому ты сейчас здесь, малышка. Да уж, чувствительные натуры умирают первыми, а эти свиньи живут до ста лет — так устроен мир». Бабушка любила крепкие выражения.

— Если бы меня тогда тоже забрала к себе какая — нибудь сказочная фея, — сказала Анна не без горечи, — то мне не пришлось бы хватить лиха.

В качестве сиротского вспомоществования Анне выплачивалось тридцать пять марок в месяц. Это были большие деньги по тем временам, и все же Марта относилась к Анне так, словно та была паразитом, пиявкой, присосавшейся к здоровому телу молодой семьи. Хроническое недовольство, которое она принесла в дом в качестве приданого, вымещалось на Анне — та же, измотанная работой и безучастная ко всему, не в силах была дать отпор. Когда она смотрелась в треснувшее зеркальце для бритья дяди Генриха, Марта язвительно замечала:

— Зачем ты собой любуешься, все равно же умрешь. У твоего отца был туберкулез, у матери — рак. Одним из двух тебя уж точно наградили. Так что не строй из себя принцессу.

Анна, начитавшаяся детских книжек, узнала в Марте настоящую мачеху из сказок. Однако справедливость, всегда торжествующая в подобных историях, в реальности заставила долго себя ждать.

— Зачем тебе новое платье, зачем тебе пить молоко, ты же все равно умрешь.

Теперь, когда все земные потребности были осмеяны и уничтожены в зародыше, в ней снова набирало силу старое желание исчезнуть навсегда. Но как? Естественным путем можно умереть от какой-нибудь болезни. Намеренный же переход из бытия в небытие представлялся ей делом непростым. Смятение привело ее в церковь — время, отнятое у коров и свиней, пришлось наверстывать позже. Анна надеялась, что благодаря своей страстной молитве она каким-то чудом в конце концов окажется на небесах. Но Бог, ее второй недосягаемый отец, не удосужился заглянуть в мрачную часовню Святого Ландолинуса. Вместо него из полумрака явился Алоиз Якобсмайер; он симпатизировал Анне с тех пор, как она задала взбучку римским солдатам. Именно он умолял ее дядю: «Да отправьте же вы ее в гимназию! В деревне не сыщешь лучшего ученика, чем Анна. Мы за все заплатим!» Анна схватила его за сутану и слезно молила о помощи: она хотела покинуть этот мир. Потрясенный подобной просьбой, он прошептал:

— Не делай глупостей! Бог даровал тебе единственную жизнь — это все, что у тебя есть. И он хочет, чтобы ты прожила ее до самого конца. Наберись терпения — когда тебе исполнится двадцать один, ты будешь свободна.

Двадцать один — до этого было так далеко.

— Я не выдержу, — сказала она сердито.

— Выдержишь, — он обхватил ладонями ее голову и легонько покачал из стороны в сторону. — Ты обязана!

Вскоре после этого организм Анны, ослабленный ежедневным изнурительным трудом и скудной пищей, будто сам внял ее мольбам: она простудилась и никак не могла выкарабкаться из болезни. Якобсмайер настаивал, чтобы ее отвели к врачу, но Марта отмахивалась от его советов — такая пустяковая простуда пройдет сама по себе. Тогда ему пришлось прибегнуть к хитрости. После мессы он зашел на ферму. Анна работала в хлеве, когда из-за угла с красным от злости лицом выскочила Марта:

— Здесь патер к тебе.

Якобсмайер сидел на кухне, держа на коленях гукающего малыша. Он выудил из кармана сутаны узкую коричневую бутылочку.

— Так продолжаться больше не может, — обратился он к Анне. — Ты прокашляла всю мессу, я даже собственных слов разобрать не мог.

С ликованием и возмущением одновременно Марта воскликнула:

— Она-то? Да она совершенно не умеет себя вести. Это всем известно.

— Я принес ей лекарство, — невозмутимо продолжал Якобсмайер. — Фрау Бамберг, проследите, пожалуйста, чтобы она регулярно его принимала.

Тетя Марта растерянно кивнула.

— И переоденьте ее, когда увидите, что одежда промокла от пота. Иначе она снова простудится.

— Хорошо, хорошо, — с пренебрежением отозвалась тетя Марта. — Пусть снимает рубашку, вешает на дерево и голышом ждет, пока та высохнет. Местным мужчинам это понравится.

Уязвленный тем, что невольно дал пищу для столь вульгарной фантазии, он строго ее одернул:

— Вы могли бы купить ей несколько запасных рубашек, фрау Бамберг, не так ли?

Он с достоинством поднялся и протянул ей ребенка.

— Хорошенько подумайте: и ваш малыш, и Анна — все они дети Господа. — В дверях он обернулся: — И давайте ей пить неснятое молоко, как можно больше.

— Если ты будешь за это платить, — огрызнулась Марта, когда дверь за ним захлопнулась.

— Ну? — поинтересовался позже Якобсмайер. Прислонившись к колонне среднего нефа, Анна смотрела в пол.

— Тетя Марта отдала мне одну из своих старых рубах. Но молоко пить мне нельзя — оно для продажи.

— Да простит меня Господь, — вздохнул патер. — Анна, когда пропускаешь молоко через сепаратор, время от времени прикладывайся. Но только продолжай крутить барабан, иначе она тут же примчится проверить, что стряслось.

Дядя Генрих отгородился от жены ширмой работы, игры в карты с односельчанами, газет и библиотечных книг, которые Анна тоже почитывала в украденные у свиней минутки. Он не возражал. Однако «На Западном фронте без перемен» читать ей запретил. И вовсе не из-за описываемых в ней ужасов войны, а из-за одной нескромной сцены, которую неискушенная Анна, втихую все-таки проглотившая книгу, даже и не заметила. Злоключения четырех девятнадцатилетних мальчишек в войне 1914–1918 годов упрочили ее предположение о том, что человеческая жизнь не стоит и ломаного гроша. Жизнь солдата походила на свечку перед образом Девы Марии — стоило ей отгореть, как тут же зажигали новую.

Они обсуждали прочитанные книги — по утрам, когда Марта еще нежилась в постели, во время ее дневного сна и по вечерам, когда она снова отправлялась на боковую. И хотя беседы эти были мимолетны и велись на ходу, они сплачивали двух последних представителей семьи, с полуслова понимающих друг друга и противостоящих угрожающей силе чужой женщины. Уже гораздо позже Анна поняла, что Марта наверняка ощущала эту связь и, со своей болезненной подозрительностью, возможно даже, усматривала в ней невысказанную влюбленность. Затаившись, она выжидала благоприятный момент, когда можно будет вбить клин между ними. Бернд Мюллер невольно помог ей в этом.

Анна зашла в мастерскую, чтобы узнать, починил ли он ось телеги. Он возился с жаткой и глаз не поднял; ей пришлось дважды переспросить, перед тем как он пробурчал наконец что-то вразумительное. Нет, руки еще не дошли. На рабочем столе, среди гаек и болтов, лежала раскрытая газета. Падкая на любые печатные издания, Анна с любопытством склонилась над колонками. В помещении снова воцарилась тишина, которую нарушали лишь обычные для мастерской звуки.