Условие

Анна Степановна словно заледенела в эти дни, во время похорон не проронила ни слезинки, и только в самолёте — в туалете, где стены гудели и вибрировали, вдруг горько и безутешно разрыдалась. Ей было жаль мать, подобно ветру, носившуюся от места к месту, от одного дела к другому и подобно ветру же успокоившуюся на песчаном кладбище между дедом-старовером и ребёнком. Было жаль себя, не желающую повторять путь матери, но почему-то повторяющую его. Было жаль мужа — позорно нерешительного там, где необходимо проявить волю, рефлектирующего, не верящего в справедливость. Отчего-то ей было жаль сына. Феликс рос хорошим мальчиком, но она и Фёдор уже не были для него авторитетом. Он пока слушался их, однако в свои дела не посвящал, доверительных разговоров не вёл. Феликс самостоятельно постигал жизнь, и Анне Степановне оставалось только надеяться, что он выберет правильный путь. Фёдор тут ему не помощник. Он сам не знает своего пути. Она же… Да разве есть у неё время? С утра до ночи на работе! Ей часто хотелось сказать Феликсу что-нибудь ласковое, но слова выходили холодными, назидательными, она разговаривала с ним, как начальница. Ей было жаль утерянного живого языка.

Поплакав в гудящем, вибрирующем туалете, Анна Степановна успокоилась, а к концу полёта уже и улыбалась. Её соседом оказался грузин, который вёз нераспроданные мандарины из Сибири в Ленинград. Грузин собирался заработать сто тысяч. Можно, конечно, было ему помешать, только ранние мандарины в государственной торговле всё равно бы не появились. А с другой стороны, разве нормально, что грузин заработает сто тысяч, в то время как кто-нибудь, скажем, в Вологодской области, затратив куда больше сил на выращивание картошки, получит за свой труд в сто раз меньше? Анна Степановна давно привыкла к этим «с одной стороны» я «в то время как…». Что делать — не знала. Назревшие вопросы не решались. Домой она вернулась, уже думая о работе, оставленных делах, назначенных на завтра встречах. О чём-то разговаривала с мужем и сыном, кажется, рассказывала о похоронах. А потом вдруг как проснулась, увидела себя со стороны — равнодушно-казённое, суконноязыкое чудовище в юбке. Господи, спохватилась, да что я? Ведь мать умерла! Но, заметив изумлённое переглядывание мужа и сына, горько усмехнулась: ну да, считают железной идиоткой, как же им объяснить… И привычно: ничего не буду объяснять! Пусть что хотят, то и думают!

Порой Анне Степановне становилось не по себе, что у неё такой муж. Конечно, временами он работал, стучал по машинке, даже по ночам. Но — истерически, нахрапом. Кропотливого, ежедневного труда муж не знал. Случались у него долгие периоды маеты, безделья. В эти дни он был особенно омерзителен Анне Степановне. Мог напиться с утра. Гадостно разговаривал с приятелями по телефону — даже глухонемой бы понял, что о бабах. Суетился, врал, бывало, таскал у Анны Степановны из сумочки деньги. Одним словом, вёл себя как подонок, настоящий подонок. Анна Степановна была готова его убить.

Он напоминал ей шофёра, который возил мать, когда они жили в Виннице. Какой-то он был неуловимо-подлый, этот шофёр. Вроде бы угодничал перед матерью, предупреждал все желания, на самом же деле ничуть её не боялся. Делал что хотел, отпрашивался когда вздумается, на сколько вздумается. И мать — строгая, дисциплинированная — почему-то позволяла. Как-то уж больно ладили они с этим шофёром, понимали друг друга с полуслова. С ней мать разговаривала указательно-директивно, с шофёром — как с ровней, с интересом выслушивала его поганые новости, сплетни, заливисто смеялась над его шуточками, дружелюбно толкала в плечо, хватит, мол, уморил. Аня как-то сказала, что ей не нравится этот человек. Мать недовольно нахмурилась. «Я не хочу, чтобы он заезжал за мной после школы!» — «Как знаешь», — ответила мать. После школы Ане смертельно не хотелось возвращаться в холодный особняк, где пылились кресла под белыми чехлами. Однажды она забрела на небогатый рынок, потом долго кружила по грязным примыкающим к рынку переулкам. Дорогу преградила гигантская лужа. Думая обойти её, Аня свернула во дворик, и тут же перед ней возникли две смазанные бледные рожи с бегающими глазами. Одна рожа обстреляла глазами её руки и шею. Драгоценностей хочет, догадалась Аня. Драгоценностей не было. У другой рожи глаза подёрнулись маслом. Он больно ущипнул Аню за грудь. Ей сделалось страшно уже по-настоящему. Отпихнув рожу, она вбежала во дворик, набрала воздуха, чтобы завизжать, и… не завизжала. Во дворике стояла служебная машина матери. Возле машины на вбитой в землю скамеечке сидел шофёр и ещё одна рожа постарше. Рожа как раз передала шофёру мешочек, похожий на кисет, а шофёр роже — узенький, бережно завёрнутый в газету кирпичик — пачку денег. «Ты почему здесь, сволочь? Почему не возле школы?» Аня подумала, что, если начнёт разговаривать просительно и трусливо, будет хуже. «А? Я? Что… Так ведь… — лишь на мгновение растерялся шофёр. — Вы что, хлопцы? Да шуткуют они, Анечка, неужели испугалась? А ну-ка, хлопцы, "ноги в руки, пока милицию не вызвал! — Голос его был сладок, фальшив, глаза оловянно-пусты. — А я, Анечка, табачку вот заехал купить. Люблю, понимаешь, трофейный табачок, а где взять? У спекулянтов, Анечка, у спекулянтов… А что делать, в магазине-то ведь не купишь? Война, война проклятая, Анечка, чтоб ей пусто, распустилась разная мразь. Ничего, наведём в стране порядок, дай только срок…» — «Хватит, — с отвращением оборвала Аня, — мне-то лапшу на уши не вешай!» — «А мы чего, мы ничего…» — шухерные рожи не больно-то торопились. Это была мелкая сошка. Тот, постарше, исчез мгновенно, не вставая с вбитой в землю скамеечки. «Не пойму, Анечка, — г задушевно произнёс шофёр, когда подъехали к особняку, — чего ты такая сердитая? Мать — второй человек в области, живёшь, как в раю, чего тебе надо? Ох, не ценишь ты, Анечка, счастьица своего, не знаешь, как людишки живут… — напустил на ленточный лобик печаль по небогато живущим людишкам, покачал головой. — Вот и блажишь…» Аня с яростью захлопнула дверцу. «Анечка, — высунулся в окно шофёр, — а может, ты это… скучаешь, стесняешься? Если кто есть, скажи, не бойся. Я вечерком привезу, чтоб никто не видел, и вместо охранника подежурю… Мать в Киев сегодня уезжает…» — похабно подмигнул. «Пошёл ты…» У Ани тряслись руки, она не могла попасть ключом в замок. Что же это такое? Как же так? Мать — власть и рядом такая мразь! Да почему она его терпит? Почему он не в тюрьме? Почему ничего не боится, живёт как сыр в масле?

…Впервые Анна Степановна увидела Фёдора на заседании университетского комитета комсомола. Её только что избрали секретарём. Фёдор был членом бюро от факультета журналистики. Разбирали персональное дело девицы, оставшейся на ночь в комнате иностранного студента. Дело было ясным, как день, девица должна была вылететь из комсомола, из университета, с позором вернуться в родную Белоруссию. Анне Степановне приходилось сдерживать страсти, так навалились на девицу ретивые активисты. Браки с иностранцами в ту пору были запрещены, надеяться девице было не на что. Хотели вытащить на бюро и иностранца — венгра, но тот был первокурсником, плохо понимал по-русски и вообще плохо понимал, чего от него хотят. Из личного дела этого Золтана Анна Степановна узнала, что в годы войны он учился в каком-то колледже в Швейцарии. Это в годы-то войны, когда… Одним словом, хорош гусь был этот венгр! Уже все высказались, только Фёдор помалкивал. У него были густые тёмные волосы, большие светлые глаза. Анна Степановна почувствовала тоску несогласия в его взгляде. Ему было стыдно, гадко сидеть на этом бюро, но он был тряпкой, поэтому сидел и молчал. Анна Степановна была уверена, заставь она его высказаться, он бы тоже осудил девицу. «Ну что же, товарищи, мне кажется, вопрос совершенно ясен…» Анна Степановна смолкла на полуслове, опять встретившись глазами с Фёдором. На сей раз в его взгляде угадывалось брезгливое презрение. Это задело её. Что-то там Фёдор думал про себя, с чем-то внутренне не соглашался и уже лишь поэтому считал себя выше других, презирал окружающих. «Это не правильно, — чуть не сказала ему Анна Степановна, — можно думать что угодно — это ничего не значит. Человек начинается с поступка! Встань, скажи, если не согласен!» Однако Фёдор предпочитал молчать, упиваться мнимым нравственным превосходством над остальными членами бюро. И тогда Анне Степановне по-настоящему стало жалко девицу, пропадающую в жестоком мире, где единственное, на что способны жалевшие её, — скорбно молчать да утешаться презрением к тем, кто по их мнению, повинен в творящейся несправедливости. Её охватил азартный гнев. «Смотри же, трус, как это делается!» Анна Степановна едва заметно улыбнулась Фёдору. Тот негодующе отвёл глаза. «Одну минуточку, товарищи, сейчас вернусь». Она вышла из кабинета заведующего кафедрой, где заседало бюро, заглянула в соседнюю комнату — там помещался деканат филологического факультета. Секретарша была на месте. «Танечка, — озабоченно произнесла Анна Степановна, — у нас бюро, мне должны позвонить… — выдержала значительную паузу, — но не звонят что-то. Может, телефон не в порядке? Нет, не закончили. Ещё не знаю. Сложный вопрос. Да, жалко, конечно, дуру такую… Ты вот что, набери-ка через минутку наш номер, хочу проверить телефон». Анна Степановна вернулась в кабинет, села за стол. «Если никто больше не будет выступать, давайте решать…» Тут зазвонил телефон. «Вас слушают», — сняла трубку. «Всё в порядке?» — спросила Танечка. «Да». Танечка повесила трубку. Анна Степановна же делать этого не стала, припечатала трубку к уху. «Да, — почтительно ответила коротким гудкам. — Секретарь комитета Кузнецова. Да… — строгим жестом призвала бюро к тишине. — Нет, решение ещё не принято. Как раз ставим вопрос на голосование. Вот как? — обвела суровые лица присутствующих растерянным взглядом. — Члены бюро высказались достаточно определённо… Какой внешнеполитический момент? Почему не читаем? Мы читаем газеты. Мы в курсе визита венгерской партийно-правительственной делегации, но какое, собственно… Бюро примет к сведению вашу информацию. Конечно, как только закончим, я доложу, — положила трубку. — Мне кажется, товарищи, исключение — крайняя мера, предлагаю ограничиться строгим выговором с занесением. Кто за это предложение?» Подняла руку первой.