Митина любовь

думала: надо, чтобы уехала Фаля. Навсегда.

Почему в моем детском мозгу возник именно этот вариант решения проблемы, не знаю, не ведаю. Я ведь когда-то хотела быть похожей на нее, я училась четко произносить букву "Фэ", мне и потом было ее жалко, жалко ее красоты, но такую я уже не могла ее любить, потому что я человек неважный, я "на внешнюю красоту падкая, не интересуюсь внутренним содержанием, мне бы лишь сверкало". Так объясняла мне меня бабушка.

Но Фаля не уехала. Они решили погостить и гостили. Не знаю, когда исчезла от Митрофановны беженка, но как собирались на это деньги, знаю. Это по тем временам был трудный вопрос, и я думаю, именно тогда бабушка лишилась двубортного синего драпового пальто, к которому все прилипало, но почему-то это объяснялось высоким качеством материи.

Истинному как бы полагалось быть плоховатым. Это только искусственное с виду "ах!", но надо же понимать суть вещей. Взять хотя бы человека... И человека брали. На его конкретном примере - некрасивый, сутулый, штаны в латках - делалось обобщение: добрый, отзывчивый, скромный. Чем хуже, тем лучше - такой была проистекающая из жизненных наблюдений мысль.

И шилось коричневое платье и из жидких сеченых волос плелись мышиные коски - ах, какая скромная девочка, любо-дорого посмотреть. Не то что...

Вспомнилось, и защемило, и шандарахнуло - такой я и осталась, чего уж там делать вид, что не так...

Митя объяснил Фале свое отсутствие в собственной, не разбомбленной врагами квартире в Ростове. Контузией объяснил и пребывание в бессознательности у каких-то стариков, которые открыли ему душу, как родному сыну.

В сущности, почти правда. Просто Любу повысили в возрасте, чине и звании и удвоили ее количество. Но неужели во время такой войны кто-то будет проверять подробности?

А потом они уехали. Бабушка широко перекрестилась, как только они исчезли за поворотом.

- Ты думаешь, из этого выйдет толк? - спросила ее мама. - По-моему, Фалька что-то унюхала. Митя ведь изнутри подраненный...

- Ничего, - сказала бабушка. - Загоется. Та ему не пара. Я с ней поговорила. Она даже семилетки не имеет.

- Ты считаешь не на те деньги, - закричала мама. И я знала, что ее крик был оттого, что мама сама недоучка, по бабушкиным понятиям.

Кончилась война, и как-то без передышки наступила голодуха. Нас подкармливал Митя - привозил вяленую рыбу, после которой до барабанного живота мы все наливались водою.

А Митя как раз выглядел хорошо.

- Ты справный, - с удовлетворением говорила бабушка.

Митю все еще держали на учете по туберкулезу, но больше для порядка. Было даже взято под сомнение существование довоенной каверны. Бабушка объясняла все это наличием медика в семье. Видимо, бабушке нужен был сильный оправдательный аргумент ее генеральского подвига тогда, ночью.

Аргумент был. Справность Мити.

Правда, был и контраргумент.

Отсутствие в отбитой в бою семье ребенка. Тут-то и возникала арифметика. Восемь лет разницы плюс война давали в окончательном