Дочки-матери: наука ненависти

Но он хотел ребёнка. Очень хотел… А она понимала, что уж эту семью надо держать крепко: вряд ли кто-то, кроме Масика, когда-нибудь захочет взять замуж тридцатилетнюю «перестарку» с подрастающим сыном и двумя бывшими мужьями. Не те времена, не тот народ. Поэтому, раз Масику хотелось своего ребёнка, пришлось родить. Получилась Таська.

Разве можно было сравнить счастье от появления Гоши с теми чувствами, которые испытывала Антония при рождении дочери? Это как попытаться сравнить солнечный день и чернильную ночь, жаркое приморское лето и сибирскую зиму. Масик вовсю работал, делал журналистскую карьеру, а Антония ходила беременным слоном (разнесло её на второй беременности-то!), с отёкшими ногами, покалываниями в сердце и с плохим настроением. Да ещё два зуба потеряла на этой беременности. Потом роды… Разочарование: дочка родилась вовсе не безусловной красоткой всем на зависть, отнюдь. Обычный младенец без кукольных ресничек и задорной веселости в нраве с самого начала. Крикунья, кряхтунья, всё этому младенчику было не так…

Или это у неё, у Антонии всё было не так, как в первый раз? Кто знает? Кто её поймёт, кто способен понять всю ту сумятицу, что бушевала в её душе тогда, много-много лет назад, когда жизнь поломалась пополам и поделилась на то, что было до — безусловное счастье, восторг, упоение, любование, гордость — и после — неуверенность, страх, сомнения, боль… Кому это расскажешь, объяснишь, кто может посочувствовать?

Ужас в том, что с некоторых пор до Антонии стало доходить: Таська это всё поняла. По-женски поняла, правильно. Но не от неё ждать матери сочувствия в данном случае, ой, не от неё!

Как, в какой момент она, Антония, поняла, что Гошка… не получился? Что похерил все её надежды и упования на самого красивого и умного мальчика? Ведь она беспрестанно ему повторяла:

— Тебе дано больше, чем другим. Ты многого достигнешь, ты — самый-самый!

Он поверил. Он верил. И это явно придавало ему сил. Что же пошло не так, когда, в каком месте, почему? Почему он стал так много пить, почему метался по этой жизни, как зверь, не находящий своей берлоги? Почему то начинал писать прозу, то бросал, то кидался в медицинскую науку, то вдруг презирал всю науку и свою прекрасную медицинскую специальность заодно?

Антония часто вспоминала его молодым, красивым, статным! Девки от него млели: губастый (не в Антонию, в своего отца), отрастивший щегольские усики, с масляным прищуром из-под длиннющих ресниц… Бровь вечно иронически изогнута, левый глаз полуприкрыт — загляденье просто! Остроумен, начитан, умён. Она любовалась им тогда…

…Когда он вваливался к ней пьяный и начинал тянуть свою обычную нудьгу про то, какой он классный врач и какие у него дивные мозги, Антонии хотелось ему врезать прямо по красивой физиономии!

— Да не ты должен говорить о том, какой ты врач! — орала она на любимого сына. — Давай подождём, когда об этом скажут твои пациенты! И в науке признаем твои заслуги, когда об этом скажут другие!

Он обиженно косил на неё пьяным глазом, пыхтел и бурчал:

— Дождёшься от этих идиотов, как же! Кретины же вокруг, болваны, недоумки! Пустые места, бездари, серятина… — и так он мог продолжать довольно долго, как виниловая заезженная пластинка, как заводная шарманка, по которой хочется врезать молотком. Антония слушала его со сжавшимся сердцем: видимо, зря она так захваливала своего мальчика, беспрестанно сравнивая его с другими и показывая этим, насколько он отличается от них в лучшую сторону. Он принял это как некую данность и теперь живёт этим своим самосознанием чуть ли ни сверхчеловека. И ждёт подтверждений от всего мира и каждого его жителя персонально. А подтверждений почему-то нет.

От этого и пьёт? От несоответствия ожиданий реальности? Но тогда получается, что это она, Антония, виновата. Нет-нет, такого не может быть, мать не может причинить зла своему любимому ребёнку! Всё не так, она запуталась в своих мыслях и доводах, а её мальчик и в самом деле очень незаурядная личность — начитанный, глубокий, просто непонятый и не нашедший своего места в жизни. Всё ещё будет, всё ещё придёт, мир его оценит…

Так она себя утешала из года в год, но время шло, «мальчику» уже было за сорок, а ничего хорошего не происходило, кроме плохого: пил он всё больше. Антония скорее отрезала бы себе язык, чем призналась хоть кому-нибудь на этом свете в том, что с Гошей что-то не так! Поэтому ей приходилось много врать всем встречным и поперечным: он-де занимается наукой, в свободное от работы время пишет прозу, только работает над этой прозой очень тщательно (что вы хотите — учёный), поэтому дело движется медленно. Зато когда напишет, будет фурор! Ну да, выпивает иногда — а что вы хотите? Русский же интеллигент! Кто не пил и не пьёт из выдающихся творцов? Высоцкий пил, Володин пил… Да все пьют! В каком-то смысле это признак мятущейся и ищущей души, по крайней мере, у нас в России именно так.

Гоша был женат и родил детей. Но дети не успели даже вырасти, когда его жена, терпевшая пьянство мужа почти пятнадцать лет, всё-таки ушла от него. Ушла вместе с детьми, не прося у бывшего мужа ни копейки алиментов — ему всё равно не с чего было бы платить, потому что постоянную работу он к тому времени потерял. И всё это Антонии нужно было хранить в тайне от всего света, ибо у подавляющего большинства людей оправданий для Гоши не нашлось бы. А у Антонии находились.

Она возненавидела бывшую невестку и всех тех прежних друзей, которые отвернулись от её сына. Держать же в тайне отчаянное и стыдное положение Гоши становилось всё труднее. Ближний круг знал об этих событиях от Антонии:

— Гоша работает над прозой — это требует огромного количества сил и времени. Он оставил медицину, потому что выбрал литературу… Я огорчена, конечно, ведь в медицине он мог сделать многое… Все его научные руководители только об этом и говорили! Очень просили его не уходить! Умоляли. Сам профессор …ский мне звонил и просил воздействовать на сына. Но что я могу — мальчик уже вырос, — лёгкая ироническая и одновременно нежная улыбка. — И он слишком личность, чтобы на него можно было надавить. Теперь пишет…

Ещё, возможно, пару лет можно протянуть с этой версией (Антония сама писала «в стол» девять лет кряду), но дальше даже у самых терпеливых начнутся вопросы: на что живёт? Помогает ли бывшей жене и детям? А сколько вообще можно не работать безнаказанно для себя самого?

Где-то в глубине души Антония страстно надеялась не дожить до этих вопросов. Потому что краснеть за Гошика выше её сил. Рассказать о нём правду — ну уж нет, лучше б ей кто-нибудь язык отрезал. Продолжать лгать — бессмысленно, совсем уж на идиотов рассчитывать не приходится.

И была ещё одна тема, из-за которой ей хотелось умереть тут же, сразу, вот просто выскочить в окно их десятого этажа. Это… это… сексуальная тема, поднятая Таськой. Тема гошиных приставаний к ней, маленькой девочке, в те далёкие годы, когда они жили в весьма стеснённых квартирных условиях и дети делили одну маленькую комнату на двоих.

После того, как несколько лет назад Таська в истерике в момент острого выяснения отношений выкрикнула слова «твой обожаемый извращенец Гоша, лапавший меня во всех местах, когда мне было не больше десяти лет!», мир для Антонии опять раскололся надвое — на до и после. До знания об этих событиях — и после того, как она узнала.

Они, конечно, все, тогдашние родители, были идиотами. Почему-то решили, что их маленькие дети бесполые и какие-то не вполне ещё люди, что ли? И во внимание не принималось то, что мальчик и девочка — вообще-то разнополые создания. А ещё не думалось совсем о том, что, Таська с Гошей — не вполне полнородные брат и сестра. И, наконец, бурное раннее развитие мальчика. Во всех смыслах развитие. Извращенец? Нет, это ей в голову не приходило никогда. Просто думалось, что Гошенька и в этом тоже опережает сверстников. Ну, бывает… Дома у них всегда были очень разные книги и их никогда никто не прятал. Антония заставала сына и с томиком Вагантов, и с Мопассаном — в весьма раннем возрасте. Но её это не пугало, а почему-то радовало. Какой, мол, развитый и начитанный мальчик растёт. Ну, дурой была, да! И видела она его жадные, масляные глаза уже в 12-летнем возрасте, которым тот пожирал девочек, а ещё пуще — всяких танцовщиц на сцене или в телевизоре. Ну и что, думалось, даже умиляло.