Язык цветов

Она развернула меня за плечи и отвела в спальню, где помогла вытащить обмотанные марлей ладони из рукавов ночной рубашки и просунуть их в проймы белого сарафана. Спустившись вниз, сделала яичницу-болтунью и скормила ее мне маленькими кусочками с точно такой ложки, как та, что я вчера швырнула через комнату. Я жевала и глотала, подчиняясь ее приказам и все еще пытаясь примирить в сознании ее разные голоса и непредсказуемые поступки. За завтраком Элизабет не пыталась со мной заговорить и лишь следила за тем, как яичница перемещается с ложки ко мне в рот. Закончив кормить меня, она позавтракала сама, вымыла и вытерла посуду и убрала ее в шкаф.

– Готова? – спросила она.

Я пожала плечами.

На улице мы перешли засыпанную гравием дорожку, и Элизабет помогла мне усесться в старый серый пикап. Сиденья, обтянутые искусственной кожей цвета морской волны, облезли по краям, ремней безопасности не было. Пикап резко рванул, пыль, ветер и выхлопные газы хлынули в кабину. Ехали мы всего минуту, а потом свернули на стоянку, которая была пустой, когда мы с Мередит проезжали мимо. Теперь она была забита грузовиками и фруктовыми лотками, а между рядов ходили семьи с детьми.

Элизабет переходила от прилавка к прилавку, даже не оглядываясь на меня, и в обмен на купюры получала тяжелые пакеты, набитые покупками: фасолью с пурпурно-белыми полосками, золотистыми тыквами, фиолетовыми картофелинами вперемешку с желтыми и розовыми. Пока она расплачивалась за нектарины, я откусила зеленую виноградину от грозди с соседнего прилавка.

– Пожалуйста! – воскликнул низенький мужчина с бородой, которого я не заметила. – Пробуйте! Вкусный, спелый виноград! – Оторвав целую гроздь, он вложил ее в мою забинтованную ладонь.

– Скажи «спасибо», – проговорила Элизабет, но мой рот был уже набит виноградом.

Элизабет купила три фунта винограда, шесть нектаринов и пакет сушеных абрикосов. Мы сели на скамью с видом на бескрайнее зеленое поле. Элизабет поднесла желтую сливу к самым моим губам. Я наклонилась и стала есть у нее из рук; сок стекал по подбородку и капал на платье.

Когда осталась только косточка, Элизабет выбросила ее в траву и вгляделась в дальний край рыночной площади.

– Видишь прилавок с цветами, последний в ряду? – спросила она. Я кивнула. В кузове пикапа сидел мальчик, болтая над асфальтом ногами в тяжелых ботинках. Перед ним стоял стол, а на столе – розы, связанные в большие пучки.

– Это лоток моей сестры, – продолжила Элизабет. – Мальчика видишь? Он уже почти стал мужчиной. Мой племянник, Грант. Мы с ним не знакомы.

– Что? – удивилась я. Из вчерашнего рассказа Элизабет я поняла, что они с сестрой близки. – Но почему?

– Долго рассказывать. Мы с сестрой не разговаривали пятнадцать лет, не считая споров за землю после смерти родителей. Кэтрин взяла себе цветочную ферму, а я – виноградник.

Мальчик спрыгнул с кузова и отсчитал покупателю сдачу. На лицо ему упали длинные каштановые волосы, и он откинул их, прежде чем пожать руку пожилому мужчине. Брюки были ему коротковаты. Длинные тонкие ноги и руки были единственной чертой, роднившей его с Элизабет… или единственной, которую можно разглядеть издалека. Судя по всему, он хозяйничал в лавке один, и я задумалась, почему с ним нет матери.

– Странно, – заметила Элизабет, следя за движениями племянника. – Именно сегодня, впервые за пятнадцать лет, я чувствую, что скучаю по ней.

Мальчик бросил последний букет проходившей мимо паре, и Элизабет повернулась, обняла меня и прижала к себе. Я дернулась, но она впилась пальцами мне в бок, удерживая на месте.

Веточка омелы лежала у меня на животе. Я смотрела, как она поднимается и опускается в такт моему неровному дыханию. С тех пор как я получила послание незнакомца, мое сердце так и не вернулось к нормальному ритму.

Я не помнила, как тащила ведра с желтыми цветами. Должно быть, я все-таки их донесла, потому что к полудню они стояли в кузове пикапа Ренаты. Букеты сияли, как солнце, и катили по шоссе на чью-то почти зимнюю свадьбу. Я же растянулась на рабочем столе. Рената попросила подежурить в магазине, но покупателей не было. В воскресенье лавка обычно закрыта, и я не стала запирать дверь, но свет выключила. Я выполнила указание Ренаты, но сделала все, чтобы лавка выглядела не слишком гостеприимной.

Лоб взмок от пота, хотя утро выдалось холодное, и я оцепенела от восторга, граничащего с ужасом. Годами мои полные смысла цветочные послания оставались непонятыми, и это было не очень-то приятно. Страсть, понимание, несогласие или отказ – все это невозможно почувствовать, когда говоришь на языке, которого никто не понимает. Но всего одна веточка омелы изменила все, если, конечно, тому, кто ее подарил, известно ее значение.

Я пыталась успокоиться, ища рациональное объяснение, внушая себе, что это просто совпадение. Омела считается романтическим растением. Наверняка он представлял, как привяжет веточку красной лентой к деревянной раме над своим прилавком и усядется под ней в ожидании поцелуя. Он не настолько хорошо меня знал, чтобы понять: я ни за что не стала бы с ним целоваться. Но хотя мы обменялись всего парой слов, я не могла отделаться от ощущения, что он понимал – поцелуи исключены.

Я должна ответить. Если он снова вручит мне цветок и смысл его снова попадет в точку – значит, я все поняла правильно. Трепеща, я слезла со стола и пошла в холодильник и, усевшись среди цветов, стала обдумывать ответ.

Вернулась Рената и начала гонять меня по холодильнику. У нас появился еще один небольшой заказ на нашей улице. Рената достала голубую керамическую вазу, а я собрала все желтые цветы, которые еще оставались.

– Сколько денег? – спросила я, потому что выбор цветов зависел от цены.

– Неважно. Но пусть вернет вазу. Я заеду за ней на следующей неделе.

Когда я закончила букет, Рената протянула мне листок с адресом.

– Отнеси ты, – сказала она.

Я направилась к выходу, обхватив руками тяжелую вазу, и почувствовала, как Рената что-то положила мне в рюкзак. Я обернулась. Она заперла дверь и шла к своей машине.

– Ты понадобишься мне только в субботу, в четыре утра, – сказала она и помахала на прощание. – Будь готова работать весь день без перерыва.

Я кивнула, глядя, как она садится в машину и уезжает. Когда она завернула за угол, я поставила вазу и открыла рюкзак. Там был конверт, а в конверте – четыре новенькие стодолларовые бумажки и записка: «Плата за первые две недели. Не подведи меня». Я сложила деньги и спрятала в лифчик.

Сверяясь с листком, который дала мне Рената, я очутилась у дома, похожего на офисное здание, всего в двух кварталах от нашего «Бутона». В стеклянной витрине было темно. То ли это был магазин, закрытый в воскресенье, то ли пустующее помещение. Я постучала, и металлические дверные петли задребезжали.

На втором этаже открылось окно, и я услышала голос:

– Одну минуту. Не уходите.

Я села на тротуар, поставила цветы у ног. Через десять минут дверь медленно отворилась, на пороге возникла запыхавшаяся женщина. Она потянулась за вазой.

– Виктория, – сказала она. – Я Наталья.

Она была похожа на Ренату: та же молочно-белая кожа и бледно-голубые водянистые глаза, только волосы были кислотно-розового цвета, и с них текла вода. Я протянула ей цветы и повернулась, чтобы уйти.

– Передумали? – спросила Наталья.

– Что?

Она отступила в сторону, точно хотела впустить меня в дом:

– Насчет комнаты. Я велела Ренате передать вам, что это чулан, но она, должно быть, считает, что вам все равно.

Комната. Деньги в рюкзаке. Рената все это подстроила и виду не показала, что понимает мое положение. При виде открытой двери инстинкт велел бежать, но реальность была неумолима: идти мне было некуда.

– Сколько? – спросила я, попятившись.

– Двести в месяц. Вы сейчас поймете почему.

Я огляделась по сторонам, не зная, что ответить. А когда вновь посмотрела на Наталью, та уже поднималась по крутой лестнице в глубине пустого зала.