Русские на Мариенплац

Обычно я помалкиваю. Ну, сидят и сидят, черт с ними…

Но в этот раз – то ли оттого, что я схлестнулась с нашими бесформенными, визгливыми кретинками, обещавшими, абсолютно по-советски, написать на меня «телегу» в управление абсорбции, то ли от того, что я заработала всего семнадцать шекелей и полтора втюхала в автобусный билет (просто уже ноги не волокли), то ли мужика у меня не было целую вечность, а может быть, оттого, что во мне после смерти тети Хеси вообще что-то сломалось, – но в этот раз я выступила по большой программе!

– Все, детки, – сказала я ледяным голосом и выключила телевизор. – Встали, сделали дяде и тете ручкой и по домам. Быстренько.

– Бунт на корабле, – усмехнулся Лифшиц.

– Чтобы ребенок так разговаривал?.. – одной стороной рта прошамкал кривомордый инсультник Захар.

А папа, растерянно улыбаясь, еще не веря в то, что он слышит, в слабой надежде, что я только шучу, неуверенно проговорил:

– Катенька… Деточка, это же мои друзья…

– Таких друзей – раком до Москвы не переставить, – сказала я, отобрав у папы последнюю надежду на мое остроумие. – Кому я сказала?! Ну-ка, быстро все марш отсюда!

– Что происходит, Муля? – спросил Захар у папы.

– Идемте, Захар, – осторожный Лифшиц помог встать Захару и повел его к выходу. – Они сами разберутся.

Когда за ними закрылась дверь, ошеломленный папа спросил:

– Что с тобой, Катенька?..

Вот тогда-то я ему и сказала все, что о нем думала.

Но, конечно, я не имела никакого права кричать ему: «Правильно, что мама тебя послала подальше!..»

Наверное, защищаясь именно от этой фразы, он инстинктивно взмахнул рукой и дал мне по физиономии. После чего и разразилась та бездарная, безобразная, грубая сцена, о которой я уже говорила.

Два с половиной месяца я прожила в Тель-Авиве на улице Шломо-а-Мелех в доме для бездомных. На его фасаде, между вторым и третьим этажами, так и было написано по-английски и по-русски: 

Попала я туда совершенно случайно.

Наутро после того отвратительного скандала с папой я взяла из домашних денег еще тридцать шекелей и поперлась на тахану-мерказит – междугороднюю автобусную станцию. Там я купила за восемнадцать шекелей билет до Тель-Авива и обратно – на четыре шекеля дешевле, чем если покупать билеты отдельно.

С собой у меня была зубная щетка, кое-какие шмоточки из расчета на два дня, парфюмерные мазилки, документы и гитара. Уж худо-бедно, а пару дней она меня прокормит. Переночевать же я смогу и на вокзале. Ничего страшного.

Я не собиралась задерживаться в Тель-Авиве. Мне просто нужно было хоть на день-два сменить обстановку, остаться наедине с собой и попытаться понять – что же со мной такое происходит?.. Уж больно мерзко я вела себя вчера вечером!

Я втиснулась со своей бандурой в роскошный двухэтажный рейсовый автобус (все-таки гитара в футляре занимает ужасно много места!), с трудом пролезла по узенькой лестничке на второй этаж и стала пристраивать гитару так, чтобы она никому не сверзилась на голову.

– Тебе помочь? – услышала я чистый иврит и обернулась.

Ох, и хорош был этот сукин сын! Морда – глаз не оторвать… Стройный, широкоплечий. Рукава закатаны по локоть, рубаха до пупа расстегнута, на загорелой шее – золотой могендовид на тоненькой элегантной цепочке. Ну, прямо – еврейский Ален Делон!

– Да, пожалуйста, – ответила я на иврите. – Если не трудно…

Он удивленно посмотрел на меня и по-русски сказал:

– Какой прелестный, интеллигентный московско-ленинградский акцент! Откуда?

Черт побери… Лучше бы он рот не раскрывал! Не перевариваю я эти мягкие невытравляемые украинизмы, которыми заражен весь юг России – от Горбачева до вчерашних теток у «Кеньона»… Они сегодня, наверное, строчат на меня донос и спрашивают друг у друга: «Ривочка, детка, „абсорбция“ пишется с большой буквы или с маленькой?» И стокилограммовая детка Ривочка отвечает: «Конечно, с большой! Как Политбюро…»

– А вы, несомненно, из Киева, да? – говорю я.

– Из Одессы. Гриша из Одессы. А вы?

– Ленинград. Катя…

Через полчала, к Кирьят-Гату, я уже многое о нем знала.

Он приехал сюда один, на разведку, сообразить «что почем» и только потом вызвать родителей. А теперь он уже второй год звонит и пишет в Одессу, умоляя отца и мать повременить с отъездом.

– Им по пятьдесят два. До пенсии отцу – тринадцать лет, матери – восемь. А кому здесь нужен учитель ботаники из Одессы? И как прожить до пенсии? На пособие можно только умереть. И то тихо. Без особых претензий. Одному мне их не вытянуть. Я им все это объясняю, а они мне не верят…

– Ты кто по профессии? – спрашиваю я и, кажется, перестаю обращать внимание на его черноморский выговор.

– Никто. Педагогический институт, факультет английского… Потом учитель в школе рабочей молодежи. Ученики все на учете в милиции. Ты им про «Past Indefinite», а они тебе ножички показывают, объясняют, как лучше кастетом пользоваться. Принес в школу магнитофон, произношение у них ставить, – сперли… Ушел в кооператив, лепил чебуреки. Продукты исчезли – кооператив накрылся. Грузчиком был, переводчиком на корабле, осветителем в театре…

– Сам-то какого черта приехал? – жестко спросила я. Он пожал плечами и грустно улыбнулся:

– А что оставалось делать? Одесса, которую я любил, стала просто грязным портовым городом… Друзья разъехались, невеста бросила…

– Такого мужика?!

– Такого еврея. Она честно сказала: «Я очень люблю тебя, Гриша, но я боюсь, что скоро вас опять начнут убивать, а у меня от тебя будут дети. Я не хочу жить в постоянном страхе за них».

– Молодец! Четкая девушка. Ты работаешь?

– Да. На бензоколонке. Излюбленное место работы олим. Кстати, я там иврит здорово улучшил. Иногда даже думаю на иврите. Пять лет зубрил английский, а такого не было…

– А где ты живешь?

Он мне все больше и больше нравился – этот одесский Гриша!

– О-о! Где я живу – это картинка маслом! – рассмеялся он. – В самом центре Тель-Авива!.. Если тебе негде остановиться, можешь пожить у меня. Даже без секса.

– Это еще почему?! – возмутилась я. – Ты болен?

– Нет, здоров. Просто боялся тебя отпугнуть.

– Уже отпугнул.

– Жаль…

– А когда приглашал, надеялся и на секс? – спросила я.

– Конечно!

– Тогда повтори приглашение в нормальной редакции.

Он взял мою руку в свои огромные загорелые лапищи и негромко повторил:

– Если тебе негде остановиться в Тель-Авиве – можешь пожить у меня. Комната без удобств, но с сексом. Устраивает?

– Очень!.. – и я поцеловала его чуть выше могендовида.

Да, этот дом был, действительно, – картинка маслом! Ничего подобного по величию и убожеству я не встречала и по сей день.

Снаружи – огромный заброшенный дворец с фонтаном и зияющими черными провалами мертвых окон.

Внутри – полуразрушенная, грязная, чудовищная ночлежка.

И жуткий запах нищеты.

Говорят, когда-то дом был просто великолепен! Витражи, мозаичные полы, синагога, соединяющая два высоченных здания, лифты, мусоропроводы, центральное отопление – все, все это когда-то было.

– Идем к хозяину. Это ритуал. Что не поймешь – я переведу, – сказал мне Гриша. – Улыбайся и помалкивай. Зовут его Яков.

Яков, красивый израильтянин с седой бородой, истошно орал на одну из своих маленьких дочерей и раздраженно тыкал пальцем в строчки Торы.

Как только Гриша представил меня, он тут же выставил дочь за дверь и стал вещать хорошо отрепетированный текст:

– Этот дом построил мой отец и организовал в нем «Агудат Рафаель» – общество для бездомных. Я беру с жильцов минимальную плату. Но если у человека нет денег – он может здесь жить и так.

– Врет, – по-русски заметил Гриша.

– Бездомный – это человек, у которого нет родных, нет друзей, нет протекции. Ему некуда идти, кроме нашего дома. Здесь его семья. Здесь живут израильтяне, эфиопы, русские…