Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Я почувствовал, что погибаю.

— Ребята, да это… наш я, свой, — простонал я. — Тюхин моя фамилия…

Лепет был жалок и неубедителен. За две недели до освобождения меня-таки обрезали…

Ни слова не говоря, они стянули с голов чулки, от чего ощущение адекватности ничуть не уменьшилось. Лица у них действительно отсутствовали. Вместо лиц были головы с испанскими усиками и с напомаженными — проборчики до затылка — причесочками.

И вдруг мне стало до грудной щемоты ясно — эти не пощадят…

— Ребята, может вам это… Может, деньги? — И я, не прерываясь, засуетился, выхватил из кармана целу… целую горсть — милые мои, дорогие, хорошие — в жизни у меня не было таких денег!.. и не будет, — я вытащил кучу капусты. — Хрен с вами, берите! — сказал я, но они, бессеребренники сраные, даже бровями не повели. Только переглянулись, точь-в-точь как переглядывались бывало тов. майор Бесфамильный с тов. мл. подполковником Кузявкиным.

И вдруг у правого, на которого слегка разве что брызгало, прорезался тонкий, как бритвенный порез, рот:

— А б-брюки, б-б-брюки т-твои где?

От удивления я даже перестал фонтанировать.

— Брюки?.. А брюки-то здесь, простите, при…

— Тебя, марамоя, русским языком спрашивают! — заорал второй, с омерзением вздрыгивая концертной своей ножкой.

— Ну хорошо, хорошо… Дома брюки… то есть на этой, на Ржевке…

И опять они обменялись недоуменными взглядами.

— На к-какой еще н-н-на т-такой Ржевке?

— На Ржевке, на Пороховых… Ну на этой — за мостом которая… — и я махнул рукой в приблизительном направлении Охтинского, в ответ на что последовала реплика, от которой у меня в буквальном смысле отпала челюсть.

— За Бруклинским?

Из меня снова журкнуло. Тот, что не заикался, ошалело посмотрел вниз, на свои лакированные шкары.

И тут мы, все трое, примолкли вдруг, призадумались. И если я, Тюхин, подумал, что врать все-таки нехорошо, что ни этих самых брюк, ни, прошу прощения, трусов — там, на Ржевке, я так и не обнаружил, и ведь что характерно — там вообще никаких моих вещей не оказалось, вот я и подумал, глядючи на этих хлюстов: а моя ли это была квартира?! — и если я, примолкнув, призадумался об этом, то о чем подумали они, ососки, мне до сих пор не понятно.

Молчание длилось недолго.

— Все ясно, б-братуха! — прошептал заика трагическим шепотом. — Н-никаких б-б-брюк на нем н-нет! Эт-та — «д-динама»! Нам п-пра-ак-рутили «динаму»!.. Н-ну, Кузя, п-пагади!.. — и он щелкнул предохранителем.

— Но позвольте, позвольте! — вскричал я, лихорадочно соображая о каком Кузе шла речь. — Вы это… вы хоть разберитесь сначала, товарищи до…

— Эфиопский шакал тебе товарищ! — безжалостно оборвал меня левый, с мокрой штаниной. — Ну, вот что, брательничек! — сурово сказал он. — Как говорится в одной несыгранной нами пьесе, с паршивого козла — хоть шерсти клок! А ну, мудила, снимай амуницию!..

— Это… Это как это?! — ахнул я, — Господа!.. Граждане!.. Ребя…

Но они, экспроприаторы ненавистные, и слушать не стали! Они просто взяли и вытряхнули меня их моего однобортного, с целым, бля, состоянием в карманах. Вытряхнули, да еще ногой поддали для ускорения.

— Адью-гудбай!..

И вот я, Тюхин-Эмский, полетел, помчался, елки-моталки, обгоняя свои же собственные ноги, слава Тебе Господи, — целый, но опять голый, опять, елки, в чем мать родила, побежал, прикрывшись ладонями, — вперед и по ходу — в сторону Кирочной, пардон, Салтыкова-Щедрина…

Ну, а куда же, куда еще мне, теперь уже и не Финкельштейну, оставалось податься, голубчики вы мои?!

Глава восьмая. Несусветная моя, невозможная…

Там действительно был звонок с пластмассовой пупочкой. Может, и красной, из-за очков не ручаюсь. Была еще медная табличка под ним:

ВОВКИН-МОРКОВКИН М. Т.

свидетель и очевидец

Дверь распахнулась мгновенно, словно за ней стояли и с нетерпением ждали меня.

— А папы нет! Па… — начала было она и ойкнула, и быстро закрыла глаза руками.

— Меня ограбили, — сказал я, жалкий, сутулый, как на призывной комиссии. — Сволочи какие-то, — переминаясь, добавил я.

— Да вы проходите, проходите! Там у нас пол мраморный, простудитесь…

И конечно же, честнее было бы мне сказать ей в ту минуту, что простуда мне, увы, уже не грозит, на худой конец, хотя бы извиниться за столь позднее вторжение… В конце-концов — сходу, как Афедронову, признаться, что она сразу же, с первого взгляда — понравилась мне, Тюхину, светлая такая, худенькая, в розовой такой, с оборванной лямочкой, комбинашке, в белых резиновых тапочках… Ах, бочку арестантов мог бы я по старой практике натолкать ей, но не сказал ничего. Просто надел пижаму, которую она мне вынесла со словами: «Это папина, стираная». Я оделся в полосатую пижаму — точно такая была у меня в психушке — и мы пошли на кухню отогреваться.

Она, глупенькая, зажгла все четыре конфорки. Мы сели за стол, колченогий, крытый клетчатой, с паровозиками, клеенкой, сели и стали смотреть друг на друга. И чем дольше я смотрел на нее сквозь волшебные свои розовые очки, тем покойней и теплее становилось у меня на душе. И когда я понял: все, это судьба — я положил свою дурацкую ладонь на ее по-девичьи тонкое запястье и сказал:

— Какие-то они странные были, во фраках…

— Одинаковае такие и один заикается? — оживилась она. — Это братья-близнецы Брюкомойниковы.

— Брюкомойниковы?! — удивился я.

— Они у нас бьют, — посерьезнела она.

— Жидов? — упавшим голосом спросил я.

— Стэп, — сказала она. — Вообще-то они смирные, только очень хотят в Америку…

— Навсегда? — не сводя с нее глаз, прошептал я.

И она вдруг смутилась, две суровых вертикальных складочки (о, эти складочки!) прорезали ее математически-правильный лоб, она нахмурилась, незабвенная моя, и тихо ответила:

— Навеки…

Ее звали Идея. Идея Марксэновна Шизая. Вдова. Я полюбил ее больше жизни. Если, конечно, все случившееся со мной имеет к жизни хоть какое-то отношение.

…От бессонницы полузаблудшей, взалкавшей стабильности, души моей!..

Раскладушку я поставил на кухне, чтобы не смущать ее, мою гостеприимную. Часов до трех (т. е. до 15.00 по московскому) я беспокойно ворочался, пытаясь осмыслить произошедшее со мной. Отчаявшись, врубал свет настольную, типа того, на Литейном, рефлектора — лампу, я доставал из-под подушки 53-й, заветный, томик И. В. Левина (замечу, кстати, что других книг в доме я не обнаружил), я раскрывал его — серый с розовым тиснением на обложке — и читал, читал… Читал, пока строчки не начинали плыть и двоиться, как до встречи с тов. Бесфамильным.

И тогда я откладывал эту книгу книг. Со стоном я откидывался на подушку и долго, часами, смотрел на пулевую дырочку в потолке. Как в юности, в армии, когда изо всех своих, тогда еще не тюхинских, сил попытался сам, в одиночку понять и беззаветно полюбить «Капитал» гениального Маркса. И ведь осилил бы, ну, как минимум, дочитал, если б меня, выродка, вовремя не комиссовали…

Она очень сердилась, когда узнавала, что я опять не берег свое зрение.

— Ах, ну что же здесь такого непонятного, — выговаривала мне Идея. Это же так, Тюхин, просто… — и, гладя мою поседевшую, в проплешинах от серной кислоты, голову, все пыталась растолковать суть основного, играющего решающую роль в развитии человечества противоречия эпохи — противоречия между гибнущим капитализмом и победно утверждающейся коммунистической формацией…

Бог ты мой, как же она хорошо, как умно и правильно излагала! И до того-то ведь просто, Господи, до того, казалось, доступно!..

Поцеловав меня в воспаленный, гудящий, как силовой трансформатор, лоб, наставница моя на цыпочках уходила в свою скромную светелку. А я, выждав минут десять, тихо, стараясь не скрипнуть раскладушкой, вставал и тоже на цыпочках крался к зеркалу над раковиной. Я снимал очки и, затаив дыхание, всматривался в свое ошалелое лицо, пытался припомнить: был ли я таким идиотом всегда или это не более, чем временное расстройство, ну, скажем, от влюбленности. Потому что… Потому что я все никак…