Земная оболочка

— Почему? — спросила Ева.

— Потому что, кроме тебя и нашего будущего ребенка, у меня есть еще Хэт. И ей сейчас трудно, как когда-то было мне.

— У нее есть ее мальчики.

— Мальчики денег не зарабатывают.

— Форрест, — сказала Ева. — Ты обманываешь себя и меня. Ты торчишь в этом доме, похожем на чрево кита, потому что боишься.

— Чего? — Он заставил себя улыбнуться.

— Попробовать устроиться где-то еще и получить отказ из-за меня.

— Может, и так, — сказал он. — Отчасти, может, и так.

— Ты должен проверить, пройду ли я испытание, Форрест, — сказала она.

— Я только это и делаю, — возразил он. — И ты испытания неизменно проходишь.

— Опять ты о любви. Я вовсе не об этом.

— А о чем же?

— Об окружающем нас мире. О посторонних людях. Мне кажется, что я сильная. Но ведь это нужно проверить.

— Ты сильная, — подтвердил он.

— Для тебя, — сказала она. — А я говорю о себе.

— Ты сильная, — повторил он. — И ты прекрасно понимаешь, что вопрос в том — сильный ли я.

— Мы могли бы испробовать наши силы вместе, — сказала Ева. — Против моего отца. — До этого она никогда не порицала своего отца, не смотрела на него как на врага.

— Мы проиграем, — сказал Форрест. — Ты одна выиграла бы — в этом я уверен, — но вдвоем мы проиграем. С чем тогда останусь я?

— С тем, с чем начал. Один с Хэт.

— Правильно, — сказал он. Ответ на последний вопрос был наконец получен. Теперь он был перед ней совершенно беззащитен, как черепаха, лишенная панциря. Он опустил глаза, чтобы она не прочла в них мольбы о пощаде.

Но она пощадила его — во всяком случае, сделала попытку.

— Расскажи мне, пожалуйста. Мне нужно знать.

Он кивнул и заговорил медленно, все еще глядя в пол, тихим монотонным голосом — ни в коем случае не желая играть на ее чувствах:

— Наш с Хэт отец был аморальным субъектом. Вино, Женщины… что там еще. В общем, я не знаю. Был слишком маленьким, когда умерла мать, а Хэт, если и знает, по доброте своей никогда мне об этом не рассказывает. В нем была какая-то необузданность, — главная, насколько я понимаю, его беда. Я его помню очень смутно — мне было пять, когда он окончательно исчез, — но во всех моих воспоминаниях о нем обязательно присутствует ощущение бурных неудовлетворенных страстей. Во всяком случае, когда он ушел…

— Погоди минутку, — сказала Ева. — Объясни мне про неудовлетворенные страсти.

Он быстро взглянул на нее, словно проверяя — серьезно это она или из вежливости, — потом снова потупился.

— Самое яркое мое воспоминание о нем… Чем бы он ни занимался в свободное время, но работал — в будние дни — очень много. А воскресенья всегда проводил с нами. Несколько воскресений я запомнил — кажется, будто помню все, но на деле, конечно, только отдельные, может, всего одно. Так вот, про то воскресенье. Лето, жарко, я лежу в своей короткой и узкой кроватке в крошечной комнатке под самой крышей, только-только начинает светать. Он неслышно входит, ночная рубашка в лиловую полоску, и ложится прямо на меня — я лежал на спине. Навалился всем своим телом — а был он крупный, ширококостный человек. По-видимому, хотел проверить, выдержу ли. Что ж, я выдержал. Как он вошел в комнату, я не слышал, а тут открыл глаза и первое, что увидел при утреннем свете, были глаза отца, почти вплотную к моим. Видел ли он что-нибудь с такого короткого, расстояния? Я-то видел — и запомнил на всю жизнь — глаза человека, отчаянно в чем-то нуждающегося, просящие. Я лежал…

— Просящие о чем? — прервала его Ева, начисто забывшая о своем сне в брачную ночь, давно погребенном в подвалах памяти.

Он взглянул ей прямо в лицо:

— Может, ты мне скажешь? Это мне необходимо знать.

Она подумала, вглядываясь в обращенное к ней лицо Форреста, пытаясь на нем что-то прочитать, затем покачала головой.

— Рассказывай дальше, — сказала она.

— О нем?

— Да.

— Собственно, и рассказывать-то нечего. Ничего больше из ряда вон выходящего.

— Этого уже достаточно.

— Безусловно, — сказал Форрест. — И еще из тех немногих воспоминаний, которые сохранились у меня о нем… Я стою и смотрю на дорогу, поворачиваюсь и вижу те же глаза, неотрывно следящие за мной; поднимаю голову, оторвавшись от игры, опять они прикованы ко мне, всегда ко мне, не к Хэт.

— Почему? — спросила Ева.

— Сам не знаю. Может, она была уже слишком большая к тому времени. Может, он понимал, что от нее ждать нечего. Что ни от чего она его не убережет. Ей было девять, когда он ушел. Она знает, конечно, больше, чем я, только я никогда ее не расспрашивал. Иногда она мне кое-что рассказывает. Она помнит день, когда он ушел. Я ничего не помню — хотя, собственно, почему? Я ведь жил там же. Хэт, правда, говорит, — а вернее, сказала давным-давно, много лет назад, — что ушел он ночью, забрав с собой все свое имущество, состоявшее из двух книг, двух рубашек и пары брюк. Утром мать нашла на умывальном столике, рядом со своей кроватью, записку. Она всегда спала очень чутко — просыпалась от малейшего шороха — а тут ничего не слышала.

— И что было в записке? — спросила Ева.

— Хэт успела прочитать, прежде чем мать сожгла ее. «Ухожу. Скажи детям, что я поцеловал их на прощание. И тебя тоже. С благодарностью, Робинсон Мейфилд».

— А после этого были какие-нибудь известия? — спросила Ева.

— Ни слова — во всяком случае, до нас ничего не дошло. Возможно, маме был известен каждый его шаг, но с нами она не поделилась ни разу все те семь лет, что прожила без него. И все, что знала, унесла с собой в могилу.

— Оставив вам…

— Очень немногое. Хэт считает, что я любил нашу мать. Наверное, любил, — я долго тосковал после ее смерти, — но уже тогда я понял и до сих пор уверен, что ближе мне был отец, что если бы все сложилось по-другому, он любил бы меня. Хэт, может, и не помнит или делает вид, что не помнит, но только, когда она разбудила меня, чтобы сказать, что мама умерла, я не нашел ничего лучше, как воскликнуть: «Теперь он вернется к нам». Единственная наша родственница сделала попытку разыскать отца, написать ему, но он сумел замести следы. Видно, не хотел, чтобы его нашли. С тех самых пор меня не оставляют мучительные мысли: ведь он решил уйти после того, как, придя ко мне просить бог весть о чем, ничего не получил от меня. Уйти от нас, от троих, чтоб забыть, даже как нас по именам зовут. По сравнению с этим мамина смерть была полбеды и поспешное замужество Хэт тоже — она выскочила замуж шестнадцати лет, через три недели после маминой смерти, за первого подвернувшегося жениха, Джеймса Шортера, дурака. Все остальное было не беда. А теперь даже это воспоминание притупляется. Думаю, ты понимаешь — почему.

Она кивнула.

— Спасибо тебе.

— Тебе спасибо, — сказал он. Он только сейчас сообразил, что всю эту часть рассказа не опускал перед ней глаз. Подумал, что надо бы отвести взгляд, прежде чем продолжать, и тут же у него возникла отчетливая мысль: «Я не имею на нее права — не имею права смотреть ей в лицо, в глаза. Вообще никогда не имел ни на кого права». Но, опуская глаза, он заметил, что Ева шевельнулась. Не всем телом. Даже плечи оставались неподвижными. Только тонкие руки приподнялись над одеялом и протянулись к нему, зовя к себе.

Форрест помнил запрет доктора, но она ждала его, звала. Никто никогда еще не просил его о чем-то насущном — никто, кроме утопающего отца. Теперь вот она.

А она улыбалась, счастливая тем, что они вместе, что она здесь, с ним. В настоящий момент, по крайней мере.

Он отозвался на зов. Очень медленно, очень осторожно выяснил, что запрет для нее так же напрасен, как для него. Напрасен и ненужен. Все пути были свободны, все они вели к вершине наслаждения, долгое время прятавшейся во мраке, а теперь вдруг представшей перед ними во всем своем буйном великолепии. Обнаженные, несмотря на холод, они всю ночь предавались любви, забыв о ребенке, набухающем в ее теле, и засыпали в промежутках, чтобы, проснувшись, снова искать друг друга. То он, то она. Прекрасные, молодые и доступные спасению. Оба одинаково щедрые в своих дарах. Так в сердце своем они встречали рождество.