Мотя

Итак, сила разрушенного Кадмона разошлась между Адамом и Евой, которые стали плодиться, и с каждым новым рожденным сила его становилась меньше, а тело Кадмона превратилось во множество держав, протянувшихся в пространстве и времени. Первую попытку возрождения Кадмона как территории предприняла Римская империя, потом Византия, и затем Москва, как третий Рим. Свои попытки делали Хазарский каганат и княжество Химьяр, принявшие иудаизм и пытавшиеся возродить Кадмона во времени, составляя жития различных понявших. Советская Россия, перенявшая идею возрождения Кадмона, решила объединить эти методы — она собирала территории, выпускала книжную серию ЖЗЛ и хоронила некоторых из этих людей в Кремлевской стене, объединяя пространство и время. Работа началась по всем фронтам, ибо, включившись в тело Кадмона, можно было провидеть будущее. Советским Адамом Ришоном стал Ленин, Адамом Белиалом — Дзержинский. В это время появляются Федоров, Муравьев, Циолковский и прочие увлекающиеся ребята, с их манифестом 22.01.22, требующим немедленно предоставить права на неограниченную жизнь всем, включая мертвых, кто помогал создавать Страну свободы и не имел возможности насладиться плодами своих трудов. Фактически, они заходят с другой стороны, от Адама Ришона, бывшего, как мы помним, вместилищем всех живых душ — такая советская чичиковщина. Федоров предлагает воскресить всех умерших, так называемые «тела отцов», говорит: организм — машина, сознание относится к нему, как желчь к печени; соберите машину, и сознание возвратится к ней! Циолковский под это дело проектирует ракеты, чтобы отправить на все планеты эти самые «тела отцов», потому что вся страна тогда мыслит вселенскими масштабами: всемирная революция, Земшар СССР, Адам Кадмон — вся Вселенная. Дивинженер Королев в закрытом КБ работает над проектом «Луна», чтобы отправить воскрешенного Феликса Эдмундовича соответственно названию проекта, Муравьев занимается разработкой процессов селекции, позволяющих массово производить людей в лабораториях, чтобы заменить человечество искусственно созданными людьми и таким образом достигнуть могущественного состояния полного совершенства. Позже Страна Советов отказывается от идеи всемирной революции, Муравьева стирают в лагерную пыль, Циолковского арестовывают, но затем выпускают, чтобы в 1935 он умер от рака, Королев до конца жизни работает на космическую отрасль под присмотром соответствующих органов. Адам Кадмон уменьшается до размеров Евразии, но, в то же время, существенно растет по итогам войны с появлением мировой системы социализма.

— Так, а Феликс Эдмундович? — спросила пораженная Нюра, — что ж, он там так и бродит, по Луне, в своей длинной шинели?

— Не знаю, — пожала плечами Мотя, — не знаю, отправили его, или нет. Там вообще мутная история. У него же были постоянно какие–то тёрки с Рерихом, финансирования его экспедиций в Шамбалу. Возможно, купил билет в Индию духа.

— Да, — покивал Кока, — врачебная комиссия, созданная после того, как железный нарком навечно отправился в поля, заросшие пустырником и валерианой, говорила о вскрытии тела пожилого человека. А Дзержинскому было всего–то 49. И Сталин на его похоронах смеялся, на кинохронике видно. Мутная история, точно.

— У меня голова пухнет от всего этого, — пожаловалась Нюра, — я такой размах не могу осознать. Недавно книгу читала, «Сон в Красном мавзолее». Про безкорковый карликовый гранат, выведенный в мрачных подземных лабораториях Тимирязева, про Брюхоненко и его аутожектор, как он кормил живые отрубленные собачьи головы сыром, и как мог играть на рояле две мелодии одновременно: правой рукой — «Боже, царя храни», а левой — «Интернационал», про Лысенко с его прививками темнотой…

— Ага, — сказал Кока, — молодые боги творят, что хотят. Я тоже читал.

— Молодые боги, точно, — улыбнулась Мотя. — У иудеев договор с богом о воскрешении, а вот христиане сомневаются, поэтому у них на Западе вся еда с консервантами, чтобы тела в могилах не разлагались. А у нас Гагарин слетал в космос, сказал богу, что его нет. Мол, без тебя справимся, у нас Федоров есть. «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся».

Все рассмеялись.

— Павел коринфянам, знаю, — сказала Нюра. — Забавный дядька был. Мне нравится, когда он про «секретики» пишет. Ну помните, в детстве, выкапываешь ямку, кладешь туда красивый фантик от конфеты, а сверху стеклышко, и песком засыпаешь: «Когда я был младенцем, то по–младенчески говорил, по–младенчески мыслил, по–младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан». Сидит такой взрослый, с бородой, дядька в песочнице, и «секретики» разглядывает. Что–то есть в этом, не знаю, печальное.

— А может быть, наоборот, — сказал Кока, — беспечальное. Разглядывает дядька «секретики», хорошо ему, проблем никаких, на душе безмятежно.

— Может быть, — согласилась Нюра. — Но образ, согласись, зыканский — дядька, песочница, «секретики»…

— Зыканский, — улыбнулся Кока. — Кто ж спорит?

— Ну что, друзья–теологи, — прервала их Мотя, — числа десятого–одиннадцатого пойдем билеты брать? Мы же автобусом в Магнитку?

— Ага. Автобусом, — хором ответили Нюра и Кока.

Друзья поболтали еще немного о разных мелочах, помогли Нюре с посудой, и Кока пошел провожать Мотю домой.

15

В пятницу после уроков Кока, Нюра и Мотя, плотно пообедав, отправились на вокзал, купили там воды в дорогу и пошли занимать свои места. Автобус был почти полон, люди ехали к родным или просто развеяться, пользуясь трехдневными выходными. В окно было видно, как рабочие вешали на стену вокзала огромный плакат, с которого строго смотрели матрос и солдат, сжимающие в руках АКМ. Под плакатом шла надпись:

— Помнишь, — сказала Мотя сидевшей рядом Нюре, — небо раскрасили полосами в день Воздушного Флота? В цвет флага ВВС, синими и белыми полосами. Прогнали все облака над городом через какую–то машину, и красиво так расчертили все. Помнишь? Тогда еще военные летчики маршировали в своих голубых обмотках под песню Just One Dance, хорошая маршевая песня же:

тогда Каролина ван дер Леу приезжала, по шефской программе, сама ее и пела, а они маршировали, в начищенных ботинках и шелковых парадных обмотках. Красота.

— Ага, я там даже Арева видела с его взводом.

— Но разве Арев летчик?

— Да какая там разница — васильковые, лазоревые…

— А потом на танцах Каролина еще «Случайный вальс» пела. " И лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука…»

— Там сначала нога была, — вмешался Кока, — «и лежит у меня на погоне незнакомая ваша нога». Потом почему–то на руку заменили. А сейчас вообще стали петь «и лежит у меня на ладони», потому что как же хрупкая девушка может достать до плеча высокого советского офицера? А Каролина да, тогда еще про ногу пела.

Женщина–контролер прошла по салону, надорвала билеты, показывая, что таки все под контролем, пожелала всем счастливого пути, и тяжело спрыгнула на перрон. Автобус, фыркнув закрывающимися дверями, под магнитофонное пение Davod Azad плавно тронулся с места, выруливая с платформы на дорогу.

Ехать предстояло долго. Мотя смотрела то на стоящие вдоль дороги сосны, заученно демонстрирующие геральдические сибирские цвета, то на проплывающие мимо заснеженные поля, на которых кое–где виднелись стога сена — казалось, что это такие небольшие пирамиды для незаконнорожденных детей фараона, сосланных подальше от дворцовых интриг, и замерзших в своей северной ссылке. «В моем краю поэты пишут стихи в варежках, — вспомнила Мотя стихи пани Виславы, — Я не говорю, что они никогда не снимают рукавиц — снимают, особенно когда теплая луна — просто их чтение смахивает на кашель, поскольку только кашель звучит громче штормового ветра».