Кроме тебя одного

«Ну его к черту! Что мне, детей с ним крестить?!» — ругнулся про себя Кешка. И забыл о новеньком, похожем на ненавистного Валерия, тем более, что автобус подъезжал к Кендыктам.

В первый день шабашники не работали — устраивали свой быт, но все равно Раткевич вручил Кешке четыре бутылки яблочного вина «Алмазар», столько же банок килек в томате, буханку хлеба. По части своих обещаний бригадир был большой педант, и за это ценил его Кешка.

Но только за это, потому что выдачу бичовского пайка он сопроводил ехидными словами.

— Прошу угощать своих бичей за пределами нашей гостиницы. Можете трапезничать в своем отеле!

Как и четыре года назад, бригаде шабашников выделили для жилья домик из трех комнат: в одной разместились Арнольд с Борькой, в другой — Сергей с Коротким, в третьей — кухня и столовая. Бичам полагалось жить в тамбуре коровника — им не привыкать спать на соломе, да к тому же Арнольд выделил подушки и одеяла, предупредив: «Если пропьете — вычту из получки».

Кешка и его друзья не стремились в арнольдовские апартаменты — там духота и постоянное нервное напряжение. В коровнике спокойнее: никто не кричал, не пинал, не давал дурацких поручений вроде — принести из фельдшерско-акушерского пункта климакс. Правда, после работы Раткевич иногда вызывал к себе кого-нибудь в качестве ординарца или мог Борька Ефименко заявиться, когда за воротник переложит, — повеселиться, поиздеваться.

С ужином бичи управились за несколько минут — много ли надо, чтобы осушить бутылку бормотухи да умять рыбную консерву? От пол-литровой дозы сразу же отрубился Ваня — безобидный, спокойный, как умное дитя, бич. Может, оттого он был безобидным, что росточку в нем всего ничего — чуть больше полутора метров. Он не брился, его никогда не видели рядом с женщиной и подозревали, что Ваня не способен по мужскому делу. В отличие от Митяя, Ваня никогда не шумел, не повышал голоса, но зато классически мог обижаться: надует свои полные губы, как капризная девочка, заалеется щечками и уходит прочь. Четыре года назад он ушел из шабашки за несколько дней до расчета после того, как его жестоко избил Ефименко. Между Борькой и Ваней тогда сложились какие-то странные отношения: шабашник чего-то добивался от него, а бич не уступал. Впрочем, Кешка догадывался, чего хотел Борька от импотента — карманы Ефименко были забиты порнографическими открытками, и однажды бич был невольным свидетелем его анонимных забав.

Булат сидел, скрестив ноги, как сильно исхудавший Будда, раскачивался из стороны в сторону, тянул вполголоса какой-то заунывный, незатейливый мотив. Это естественное состояние Булата: бухнуть и шаманить, распустив по плечам сосульки длинных черных волос, полузакрыв свои неазиатские — широкие и голубые глаза.

Рваные брюки и узбекский халат на голое тело — все одеяние Булата.

А Митяй злился, и от злости узились его зеленые кошачьи глаза. В эту минуту он, наверное, скрежетал бы зубами, если бы не было их во рту наперечет — даже щеки впали. То ли выпали его зубы от плохого питания — ведь бичует Митяй, по его словам, с лет юных и незапамятных, то ли их выбили шабашники или кочегары, возле которых часто ютятся бичи, — это никому неизвестно. Митяй злился; казалось, что вот-вот он рванет рубаху на груди и закричит: «Всех перережу!», но никто, даже бичи, не боялся его гнева. Причин злости у него могло быть много, но главная — одна: выпил мало. «Лучше перепить, чем недопить!» — это его крылатая фраза. А раз он недопил, то со злостью зашвырнул пустую бутылку в степь, затем то же самое проделал и с консервной банкой и, чтобы разрядить нервы, набросился на Булата:

— Заткнулся бы ты, акын жаксынский! Не трави душу!

Булат с сожалением взглянул на него, не прекращая мычать свою шаманскую песню. Редко кто слышал его голос, кроме тех моментов, когда он пел. Говорил он не больше двух-трех слов в самом крайнем случае, и, казалось, весь его словарный запас состоял из «дай», «не надо», «не хочу».

У Митяя был трудный для бича характер — он ничего никогда не просил. Он мог украсть, обмануть, мог за буханку хлеба пахать полдня, но просить для него было хуже зубной боли. Такие, как Митяй, гордо умирали от голода на полатях в тридцать третьем и сорок седьмом, но не шли по селам с холщовым мешком за плечом. Зная такую тонкость характера Митяя, Кешка понял, что тревожит нервы бича. Митяй хотел курить, искоса поглядывал, как сладко затягивается Кешка, и злился. И не дай ему сигареты, он до утра будет злиться, страдать, но не попросит, лучше бычок твой подберет, высасывая из него дым, пока не обожжет пальцы.

У Кешки в пачке оставалась одна сигарета, и он великодушно пожертвовал ее Митяю.

— От одной консервины песен не запоешь! — пробурчал Митяй, жадно, как наркоман, курящий анашу, прикуривая сигарету.

— Есть предложения? — спросил Кешка.

— Может, собаку прибьем? Вон их сколько по Кендыктам бегает!

— Сказал, бляха-муха! — Кешка лениво потянулся на соломе, — Собаку приманить нужно, а мы даже хлеб сожрали.

— Свистни какую болонку, она и прилетит!

— Вот ты и свистни! — предложил Кешка.

— Пошел ты! — разозлился Митяй. — Это тебя они уважают, а меня, елки-палки, как увидят — за зад! Ладно, у Арнольда сиденье — на два стула, а у меня-то — кости одни.

— Так собаки — они кости уважают! — захохотал Кешка.

Митяй вдруг подхватился, поднял с земли кусок кирпича и запустил его под крышу коровника. Оттуда камнем свалился голубь.

— Один готов! — победно закричал он, отрывая голову птице.

На радостях он обляпался кровью сам, обрызгал и Кешку с Булатом, но никто внимания не обратил на такую мелочь — стали собирать камни, четвертинки кирпича. Когда метательные снаряды были сложены в кучки, бичи закрыли ворота коровника и устроили охоту на голубей. Митяй меткими бросками снял еще двоих, а Кешка с Булатом лишь записали на свой счет разбитый светильник да разлетевшееся вдребезги окно.

У входа в коровник разложили костер из старых досок. Между тем стемнело, стих ветерок. С Красного озера, образовавшегося на старице Ишима, доносилось хоровое кваканье лягушек. Тишина, костер, лижущий темноту, голуби на прутиках — чем не благодать? Никаких волнений, никаких переживаний: не надо думать о том, что завтра будут есть твои жена и ребенок, как выкрутиться, чтобы купить жене платье, а себе костюм, где найти новую квартиру и сколько еще стоять в бесконечной очереди на нее, как собрать на соревнования по стрельбе хотя бы пять команд?

Обо всем этом и многом другом может не думать Кешка, а блаженно лежать у костра, слушая простенькие напевы Булата. Никто не лезет к тебе в душу, нет у тебя обязанности говорить и слушать — молчи в свое удовольствие, смотри, как гаснут, умирая, искры в ночи. На небе нет звезд, и кажется, больше они никогда не загорятся, может быть, одна-единственная твоя звездочка, потому что ты чувствуешь себя на планете совершенно одиноким, и от этого тебе хорошо. Не за эти ли минуты ценил свою свободу Кешка-бич?

Кешка и Митяй еще дожаривали голубей на углях, а Булат уже слопал своего полусырым и жадными, голодными глазами пожирал то, что законно принадлежало им. В другое время не получил бы Длинный ни шиша, но в такой располагающей к доброте душевной обстановке и у бичей размягчились сердца: Кешка с Митяем, не сговариваясь, отломали ему по ножке. Булат сгрыз их вместе с косточками.

— Во жрет! — восхищенно причмокнул Митяй. — Мне бы его зубы, я бы сено жевал.

Невелика птица-голубь, а все же мясо — и в желудке вроде сытно, и в зубах поковыряться можно. Затушив костер, бичи, удовлетворенные течением жизни, пошли укладываться спать.

— Закурить бы сейчас! — подталкивая под себя солому, размечтался Кешка. — Сходил бы, Булат, попросил у шабашников.

— Сама иди! — огрызнулся тот из темноты.

Захихикал в углу Митяй.

— Разговорился, елки-палки!

Со стороны села (коровник стоял в отдалении от него) послышались шаги. Бичи замерли — они знали, что шабашники взяли себе по бутылке водки и могут устроить представление с мордобитием. Чаще других такие концерты организовывал Ефименко. Построит в шеренгу и вызывает из строя, как строгий прапорщик, кого-нибудь.