Маленький человек

Приехав ночью, чтобы никто не видел, на кладбище, он, присев на грязный стул, оставшийся здесь после поминок, буравил землю взглядом, представляя лежащих там Могилу и Коротышку. Он уже тосковал по старым добрым временам, когда Могила держал город в кулаке, а Коротышка, скуля, раскладывал краплёные карты рубашками вверх, так что никто никогда не знал, сошёлся ли его пасьянс. И Саам, вспоминая, как удивлённо смотрел на него мёртвый Могила, не ожидавший, что помощник зарядит ружьё, убеждался, что карты нужно держать в рукаве, кулаки — за спиной, а своё ружьё нельзя доверять ни врагу, ни другу.

Могила и мэр Кротов избегали друг друга, никогда не встречаясь, словно жили в параллельных мирах, и мэр надеялся, что новый главарь будет вести себя так же. Поэтому, когда дверь кабинета распахнулась и на пороге появился Саам, Кротов задохнулся от неожиданности. Из-за спины бандита выглядывала перепуганная секретарша.

— Он сам, я ничего не могла. — заплетающимся языком пыталась объяснить она, но Кротов махнул рукой.

Закрыв дверь, Саам по-хозяйски прошёл через кабинет и, придвинув стул, сел напротив мэра, закинув ногу на ногу.

— Ты с ума сошёл сюда являться?!

— Познакомиться пришёл.

После смерти Требенько и бандитских разборок, после которых на улицах стало тихо, как на кладбище, Кротов боялся за свою жизнь, не спал ночами, в страхе прислушиваясь к шорохам, а перед зеркалом ощупывал нос и щёки толстыми, как сардельки, пальцами, будто не узнавал своё лицо.

Уставившись мэру в переносицу, Саам молчал, и Кротов, с которого ручьями лился пот, стекавший по шее, словно по водостоку, начал молиться, беззвучно шевеля губами.

— Мы же в цивилизованном мире живём, — промокая платком лоб, сказал он, не в силах молчать. — К чему эти зверские методы, убийства, слежки, разборки, если всё можно решить за столом.

— За патологоанатомическим? — зло пошутил бандит, и Кротов почувствовал такую боль, будто в грудь вонзился скальпель.

— Я старый человек и не люблю перемен, — выдохнул мэр. — Пусть всё идёт, как идёт.

Бандит, усмехнувшись, медленно поднялся, направившись к выходу.

— Нас не трогают — мы не трогаем, — поигрывая желваками, обернулся он в дверях. — Останемся друзьями, и всё будет хорошо.

Когда дверь закрылась, Кротов накапал себе в рюмку валокордин и, глядя в окно на центральную площадь, пожалел, что он не один из жителей города, спешащих домой после рабочего дня.

Баня стояла на каменистом берегу озера. Тонкие сосны клонились к воде, словно разглядывали своё отражение.

Севрюга накрывала на стол, доставая из широких карманов фартука завёрнутые в салфетки приборы. Сунув палец в пудинг, она облизала его и, причмокнув, закатила глаза, пытаясь распробовать вкус. Севрюга была некрасива, болезненно худа, её острое личико напоминало череп, а обожжённая кожа висела на щеке, словно оборвавшаяся занавеска. Севрюга была так безобразна, что когда приезжали гости, её прятали на кухне, запрещая показываться на глаза. Её растрескавшиеся губы бормотали какую-то историю без начала и конца, которую никто не слушал, и к её прозвищу так привыкли, что давно забыли настоящее имя. Севрюга убирала, мыла посуду, напевая под шум воды современный мотив, а помогая девушкам приводить себя в порядок, с завистью смотрела на их красивые, упругие тела.

— А ведь я когда-то тоже была красивой! — вздыхала Севрюга, но девушки заливались смехом, и она смеялась вместе с ними, показывая беззубый рот.

Пухлый банщик готовил во дворе шашлыки, склонившись над дымившим мангалом, а Кротов лениво наблюдал за ним из окна бани, протирая запотевающее стекло.

— Раньше я по улице ходить не боялся, а теперь мне и спать страшно. Неспокойно стало!

— Неспокойно, — согласился Антонов. — Но всё же город он почистил. Краж стало меньше, грабежей.

— И людей, — добавил мэр.

— Из Требенько шашлык сделали, — кивнул Антонов, и Кротова затошнило. — На Саама не думаешь? — спросил он, удивившись своему вопросу.

— От смерти Требенько он проиграет больше остальных. Менты с бандой срослись, как сиамские близнецы, поди, разруби этот клубок. Себе дороже. А теперь он остался без своего главного защитника. Не девяностые — взрослеть пора, а они всё с пистолетиками бегают, в злодеев играют.

— Помнишь Пашку Шепелявого? Мэром стал.

— Да там городишко на пять человек, — ревниво отмахнулся Кротов. И тут же добавил: — Нормальные мужики давно ножи на галстуки сменили: Вася Шулер в юности в поездах работал, а теперь — большой человек. Мне звонят. — Кротов поднял палец кверху, показав, откуда ему звонят, — говорят, что за беспредел у тебя, реши вопрос с бандитами, не то время.

— Не то время, — согласился Антонов. — Но ты же не можешь их посадить.

Чтобы остудиться, Кротов зачерпнул ладонью холодную воду из бочки и плеснул на лицо, похлопав себя по щекам.

— Если мы. — Кротов сделал ударение на «мы», — не уберём их, то уберут нас. Мы с тобой в одной связке! Я и Требенько говорил, но он уже сам по горло в этом дерьме стоял. А менты обнаглели, вообще работать не хотят, им бандиты как родные, прокуратура тоже замазана, бесполезно связываться.

Антонов поморщился, потирая нос. Он отрыл было рот, но, передумав, промолчал.

— Есть у меня один следователь, — заговорщицки подмигнул Кротов, — то ли у него какие-то счёты с бандой, то ли он «того», — он покрутил пальцем у виска, — но роет под них, как бульдозер. Я на него надеюсь. Как нароет что-нибудь существенное, подключим центр, журналистов.

— Может, лучше не тревожить улей? Мы же как карточный домик: одного тронешь — все упадём, — поднял брови Антонов.

Кротов потёр виски, устало переводя дух.

— На пенсию хочу, устал я. С одной стороны топор, с другой — верёвка, не могу больше.

Дверь приоткрылась, и показалась голова с белёсыми кудрями.

— Мальчики, вы долго ещё? — спросила девушка, надув губы.

Из одежды на ней были только дешёвые духи, так что у мужчин заслезились глаза и покраснели мочки ушей. Обернувшись простынями, они стали похожи на римских сенаторов, и, оглядев себя в широком зеркале, в котором едва уместились вдвоём, хором расхохотались.

Жонглируя бутылками, банщик откупорил одну о другую и разлил по бокалам холодное пиво, косясь на выглядывавшую из-за двери Севрюгу. Кротов то и дело проверял пульс, боясь за сердце, которое всё чаще напоминало о себе.

— Всё можно пережить, кроме смерти, — оскалился Антонов, развалившись на кожаном диване.

— И шуточками от неё не откупишься, — уколол в ответ Кротов, вспомнив сгоревший гараж Требенько.

Он смотрел на продавленный диван и думал о том, сколько раз на нём смеялись и занимались любовью, обливали его пивом и слезами, ставили заплатки и переносили из угла в угол. Вещи живут дольше нас, и после смерти помня наши жаркие руки, глупые шутки и скуку, которая опутывает всё вокруг, словно паутина, липнет на мебель, цепляется за торчащие из стены гвозди и забивается в тёмные углы. Кротов изнывал от скуки, прячась от неё в бумажную волокиту и вечеринки в бане, но, даже обнимая взмокшую от банного жара девушку, он едва сдерживался, чтобы не зевнуть во весь рот. Мэр оглядывался на смеющихся людей и, изнывая от зависти, не мог понять, правда ли им так весело или они только претворяются, чтобы позлить его. Он представил, как его уже не будет, а в бане, пахнущей берёзовыми вениками и дешёвыми цветочными духами, останется его скука, закатившаяся в щели между досками, и Кротову захотелось напиться.

Убийство Требенько подняло на ноги всё отделение. Из областного центра приехал генерал, который, стоя над сгоревшим гаражом, нервно теребил жидкие усы и качал головой, не находя слов.

— Что у вас тут творится? — кричал он на побелевших от страха полицейских чинов, трепетавших от его зычного голоса. — Город с ноготь, а шуму от вас — на всю страну!

Но глядя на сопки, обступившие город, генерал понимал, что здесь живут, словно на острове, отрезанные и от страны, и от соседних селений, до которых езды было несколько часов, а пешком — сутки, через вязкие болота и непроходимые чащобы, в которых деревья переплетаются, как судьбы. Город жался к границе, окружённый глухим лесом, и ему было плевать, что творится за его пределами. В тайге, как на зоне, свои законы, и этот хмурый городишко жил по законам тайги, которые гласят, что выживает сильнейший, а человек без ружья — человек без прав. Генералу вдруг стало не по себе, как будто он почувствовал себя здесь бесправным и беззащитным, и он поспешил поскорее убраться прочь, ругая себя за беспричинный страх.