Поверженный разум. Теория и практика глупости

Есть личности, которые кажутся не готовыми к счастью, потому что в каждой рытвине видят пропасть, а в каждом разочаровании — трагедию. У них нет иллюзий, и, более того, они глубоко презирают иллюзии, как тот же Пессоа в своем романе „Книга тревог“: „Усталость от иллюзий… Потеря иллюзий… Ненужность иллюзий… Заранее устал от иллюзий, от того, чтобы иметь их лишь для того, чтобы утратить… Горечь обладания иллюзиями… Стыд оттого, что имел иллюзии, заранее зная, к чему они приведут“. Пессоа тщательно подготовил капкан, в который сам должен был попасть.

Другие, напротив, обладают острым зрением, позволяющим увидеть стимулы. Для этого сравним стихи Пессоа со стихами Уолта Уитмена.

Возможно, читатель предпочтет стихи Пессоа стихам Уитмена, которые могут слегка и утомить. Но в реальной жизни, а не в книжной кто же не предпочтет радость грусти, покой тревоге, живость подавленности, восторженность меланхолии, любовь зависти, щедрость ненависти, отвагу трусости? Плохо тут то, что, повзрослев, мы сталкиваемся с так называемым зрелым чувственным стилем, который формирует „тяжелое ядро“ нашей личности… Одним словом, люди различаются по своему умению быть счастливыми. Для некоторых авторов (например, для Ягоды) способность наслаждаться жизнью является критерием умственного здоровья. Я пойду немного дальше и со всей осторожностью замечу, что, как мне представляется, эта способность могла бы считаться критерием разумности. Ментальная структура, которая делает человека не способным наслаждаться всем тем хорошим, что у него есть, не представляется мне разумной. Ясно, что есть трагические обстоятельства, которые неизбежно вызывают чувство горя, но я говорю не об этом, а о тех случаях, когда человек мог бы быть счастливым и пренебрег такой возможностью. Гарсиласо [24]написал стихотворение, проницательное и жалкое одновременно: „Как сладок из чужого сада плод“. Неспособность распознавать сладость плода из собственного сада — это глупость. Еще одно свидетельство нашего упрямого стремления портить себе жизнь.

Похоже, мы безоружны перед этими аффективными стилями, которые образуют, в силу усвоения привычки, часть нашего вычислительного разума. „Характер человека — это его судьба“, — говорил старик Гераклит, и не всегда приятная судьба. Унамуно [25]рассказывает в романе „Абель Санчес“ историю человека, умирающего от зависти. Он живет завистью. Завистник зорко следит за судьбой того, кому завидует, принижает его заслуги или, напротив, безмерно их преувеличивает, чтобы успокоить свою совесть. Он строит вокруг себя особый мир, некую искаженную легенду, в которой все события, признаки и приметы служат лишь укреплению его веры. Он живет в своем чувстве, сливаясь с ним, растворяясь в нем, не имея возможности сделать шаг назад и понаблюдать за действительностью и за своей ролью в ней. Он считает, что осознает, хотя в действительности лишь интерпретирует. Хоакин Монегро, герой романа Унамуно, сгорающий в своей страсти, не верит в то, что он испытывает зависть. Он полагает, что объективно осознает коварство и злонамеренность тех, кому завидует. „Они поженились, чтобы унизить меня, чтобы растоптать меня, чтобы опозорить меня; они поженились, чтобы посмеяться надо мной; они поженились из враждебности ко мне“.

Зависть — это любопытнейший из аффективных стилей. Мы все можем „завидовать“ кому-то, кто красивее нас, могущественнее, счастливее, остроумнее. Всегда есть кто-то, кто превосходит нас в чем-либо. Почему одни люди испытывают зависть, а многие другие — нет? Почему это чувство приводит к появлению некой особой внутренней жизни у некоторых из нас? Вивес [26]говорил, что зависть — дочь тщеславия и подлости, и замечал, что это стыдное чувство. „Потому никто не согласится признаться в том, что завидует другому; скорее человек будет готов признать, что гневается или ненавидит, а также что боится; ибо эти страсти куда менее постыдны и отвратительны“. Это означает, что для того, кто испытывает подобное чувство, его зависть — недостаток. Завистник хотел бы жить, не будучи отравленным этой жуткой болезнью, но постоянно ощущает, что терпит поражение в своем настойчивом стремлении избавиться от нее. Однако с каждым днем мы узнаем все больше и больше о разнообразных формах, в которых усваиваются эти душевные навыки. Очень близка к зависти ревность, аффективное отклонение, которое колеблется между нормальностью и патологией, как выяснил Кастилья дель Пино [27].

Обида — еще один аффективный стиль, который искажает, корежит всю нашу жизнь. Это упорное нежелание забывать о причиненном нам зле. „Подавленная агрессия остается на дне нашего сознания, подчас существуя незаметно; там внутри она вызревает, становится яростнее, острее; она проникает во все поры существа человека и наконец становится тем, что управляет нашим поведением и нашими реакциями. Это чувство, которое не было устранено, но, напротив, сохранилось и вросло в нашу душу, и есть обида“, — писал Мараньон [28]в своем труде „Тиберий. История одной обиды“. Как и все прочие аффективные стили, обида разрушает всю чувственную сферу. Известна фраза Робеспьера, возможно произнесенная им в досаде, которую нельзя читать без дрожи: „Я очень рано почувствовал тягостную зависимость от признательности“. Ницше и Шелер [29]писали, что обида способна обрушить всю иерархию ценностей. „Это психическая самоинтоксикация, — определил Шелер, — которая возникает при систематическом подавлении выплеска некоторых эмоций и чувств, являющихся нормальными и принадлежащих к числу естественных человеческих проявлений (например, месть); следовательно, обида вызывает в человеке постоянное стремление к определенного рода ценностным ошибкам и соответствующим ценностным суждениям“. Как зависть и ревность, с которыми он генетически очень близок, этот аффективный стиль ведет к жизненному краху, потому что его жертва живет одержимостью, направляемой обидчиком извне, причем нанесенная обида проживается вновь и вновь беспрестанно.

Я уже сказал о том, что ошибки разума вызываются тем, что „окукленный“ — замкнутый на себя — модуль неумолимо управляет поведением. Зависть, ревность, обида являются яркими примерами тому. Шекспир глубоко изучил их механизмы, поэтому можно проиллюстрировать эту книгу примерами из его трагедий. „Ричард III“ рассказывает о разуме, изуродованном злопамятством. Поднимается занавес, персонаж нам все разъясняет, и его объяснение так прекрасно, что я привожу его здесь полностью: