Шесть черных свечей

Донне очень хочется, чтобы остальные сестры признали за ней дар сверхъестественного. Но сестры обычно только фыркают в ответ на всю ее ведьмозность-стервозность. Донна не понимает, что других можно убедить только в том, во что сама твердо веришь.

— Когда они наконец научатся по достоинству ценить людей вроде меня, я уеду в Лондон. За славой.

— Они ценят тебя, Донна, и в Лондоне полно таких людей. Уж ты мне поверь, — говорит Венди.

В ответ на язвительные замечания старших сестер Донна только хмурится.

Со сверхъестественным Донна впервые столкнулась много лет назад, в один дождливый весенний день. Это происшествие убедило Донну, что она особенная, и во многом определило ее дальнейшую жизнь. Года я точно не помню, и это в определенном смысле может показаться искажением фактов. Но основа у этой истории подлинная, ибо ничего, кроме правды, я здесь не излагаю. Я не смогу солгать, даже если захочу, — такое у меня сейчас отношение ко всему этому. Таковы здешние правила, от которых я не в состоянии отступить.

В тот день они — матушка и все сестры — возвращались из гостей от Старой Мэри и попали под дождь, а Донна и так была простужена. С собой они прихватили тележку. Кто-то ехал в тележке, кто-то шел, держась за тележку, а кто-то шагал самостоятельно. Донна смотрела вверх. Над самыми крышами, клубясь, стремительно перемещались тучи, и ей казалось, что это дома мчатся по небу. Тележка была наполнена углем под завязку — его собрали с земли у «Вулкана». В этом месте уголь языком выкатывался из подвала прямо на улицу. На обогрев хватало каждому, кто не поленился сюда прийти.

Дождь был проливной, они промокли до нитки и вынуждены были свернуть к церкви Святого Августина и спрятаться от дождя у входа. Трое старших подкатили тележку поближе ко входу. Серебряный крест сверкал на ней, на хромированных частях переливались капли воды, а мокрый черный брезент походил на звериную шкуру. Казалось, тележка — живое существо. Настоящее чудовище на колесах.

Все дети сгрудились у ног матушки. Ветер трепал ее платок. Капли воды скатывались по коже. Донна помнит, что кожа у матушки была совсем белая. Матушка смотрела на тучи, закусив нижнюю губу, будто могла прочесть по ним что-то, чего не могли прочитать Девочки.

— Дождь скоро кончится, — сказала она. — Помочит и перестанет.

Матушка все смотрела на тучи, будто боялась, что прямо сейчас что-то страшное сойдет с небес и пооткусывает им всем головы. Потом она обошла тележку и встала поближе к деревянной двери церкви. Из-за угла церкви дул ветер, рыча и завывая, словно дьявол. По спине Донны пополз холод, зубы у нее застучали. Ей представилось, что она с экспедицией добралась до Северного полюса и это не дети вокруг нее, а эскимосы, и тележка превратилась в сани, а матушка — в белого медведя. Это видение уже совсем окутало Донну, и непонятное тепло распространилось от воображаемых снежных просторов, когда матушкина рука нежно коснулась ее головы и пощупала лоб, проверяя, есть ли у нее температура. Смешно, Донна замерзла до смерти, а матушкина рука все равно казалась холодной.

— Тебе нехорошо, девочка, — произнесла матушка. — Надо будет вечером уложить тебя в постель и дать попить побольше. Если Бог смилуется над тобой.

Она все время повторяла: «Господи, помилуй» — и все такое. Донне казалось, что Бог где-то рядом, и она задумалась, помилует он ее все-таки или нет. Она принялась рассматривать цветы у матушки на платье, большие красные и желтые пятна. Волосы Линды взметнулись от порыва ветра и попытались ужалить Донну в глаза. Я стоял за Линдой, старясь укрыться от грозы. Донна повернулась и уцепилась за матушкин подол, дрожа и пуская сопли. Матушка обняла ее.

— Мне холодно, мамочка, и я хочу д-д-до-мой, — прорыдала Донна.

— Сейчас, сейчас, — отвечала матушка, озираясь.

Дождь припустил, и ветер усилился, и тучи будто взбесились. Матушка глянула на Донну, и Донна отразилась в водянистой голубизне матушкиных глаз.

— Зайди в церковь, девочка, и молись, чтобы дождь прекратился.

— Сюда? — спросила Донна, глядя на матушку.

Церковь была большая, в готическом стиле, ее шпили вонзались в клубящиеся облака, и при взгляде на них кружилась голова. Дверь церкви вдруг открылась и захлопнулась, как по волшебству. Но Донна все еще стояла на улице, и матушка умоляюще смотрела на нее.

— Что мне сказать?

— Помолись, чтобы дождь кончился.

Донна была в том возрасте, когда не пререкаются. Она послушно протиснулась между тележкой и стеной и уже была в дверях церкви, когда матушка произнесла церковным шепотом:

— Запомни: сядь поближе к обогревателю, когда будешь молиться. Повтори, что тебе надо сделать?

— Помолиться.

— О чем?

— Чтобы дождик перестал?

— Где ты должна сесть?

— Спереди.

— Спереди поближе к чему?

— К алтарю?

— Нет. Поближе к обогревателю.

— К обогревателю?

— Ну да. Если священник увидит тебя, скажешь, что мама ждет тебя на улице.

Донна закрыла дверь церкви и задвинула щеколду. Шум грозы сделался тише. Донна проскользнула в теплую тишину. Ее шаги отдавались эхом. По крыше и по витражам барабанил дождь.

— Будто порядочный кусок тишины накрыло мощными стенами и высокой крышей, — рассказывала потом Донна Девочкам.

Свечи в храме нагорели и стали похожи на раздавленные звезды. Огни святилища расплывались, ведь глаза у Донны были полны дождя. Она двинулась вперед, вертя головой направо-налево, открыв рот и стараясь дышать потише. Она никогда еще не была в церкви одна. От запаха свечей ей сразу стало лучше. Свечи напомнили ей о семье, о свадьбах и церковных церемониях. Только не о поминках и не о похоронах, Донна была еще слишком маленькая, чтобы ее брали на похороны. Она подошла прямо к алтарю, и поток воздуха раздул ее промокшее платье. Сейчас ее можно было принять за небольшое привидение, сгустившееся из дымки свечей.

Донна зажгла свечку, сложила руки и принялась молиться:

— Радуйся, Мария, полная благодати; с тобою Господь, благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Бога, молись за нас, грешных, даже и в час смерти нашей. Аминь.

Донна молилась усердно. Молитвы она знала, и знала, как становиться на колени (чтобы спинка была прямая и ручки сложены), в церкви Святого Иакова ей все это показали, только она еще не была приведена к первому причастию. Прошло несколько минут, и у нее закружилась голова от тепла, и слова в молитве стали путаться, и она закрыла глаза, чтобы не упасть на вертящийся мрамор.

Когда Донна вышла из церкви обратно на улицу, первое, что ее поразило, были матушкины глаза — будто само голубое небо смотрело из них. Матушка улыбалась, и на зубах у нее блестело солнце. Пар поднимался от земли и от остальных Девочек, которые уже толкали тележку с углем вниз по ступеням церкви. Но выражение лица матушки изменилось, когда она увидела, что Донна жует грошовую карамельку, а в каждой руке у нее зажато еще по одной. В то время грошовые карамельки были размером чуть не с обувную коробку.

Матушка поинтересовалась, что это такое Донна ест.

— Нннннннчготково, — промычала Донна в ответ.

Матушка нежно разжала ей левую руку, а остальные сестры уставились на Доннин жующий рот, освещенный солнцем. Зелень, белизна и краснота карамельной обертки показались на белый свет.

«И я хочу, и я хочу, и я», — только и слышно было, пока Донна изо всех сил старалась быстренько прожевать конфету. Наконец во рту появилось место также и для слов, не только для карамельки.

— Мне дала их Богородица, — объявила Донна матушке.

— Что?

— Ну, Богородица… она дала мне их.

— Богородица? Какая еще Богородица?

Матушка подбоченилась и резко выставила одну ногу в сторону. Донна видала матушку в такой позе и раньше, такая поза означала важное дело. Донна принялась бешено жевать, и во рту прибавилось места для слов, и можно было проглотить большую порцию сладкой слюны и заговорить опять: