Дитя слова

— Вообще-то почти все браки оставляют желать лучшего и…

— При том, что я вовсе не хочу жениться, ты едва ли уговоришь меня, признавая, что и наш брак будет никудышным.

— Я так не говорила, и для меня наш брак не будет никудышным, потому что я люблю тебя…

— Не нужна мне твоя любовь, Томкинс, так что этим ты меня не возьмешь. Боюсь, сегодня ты не отличаешься понятливостью.

— Но в чем причина — почему ты все портишь?

— Никакой у меня нет причины! Просто любовь может кончиться. Это — одна из кошмарных особенностей человеческой жизни. Да и вообще ты интересовала меня лишь чисто физически.

— Ах ты, паршивый врун! Есть у тебя причина все портить. Кристел.

— Нет, не Кристел. Советую быть поосторожнее, Томми.

— Она выходит замуж за Артура Фиша?

— Нет.

— Значит, ты не позволяешь.

— Осторожнее. Ты что, хочешь, чтоб я что-нибудь разбил?

— Ты считаешь, что всегда можешь справиться со мной, стоит только начать буйствовать, да? Как же тебе должно быть стыдно! Я, кстати, склеила ту вазочку, которую ты разбил. Смотри. Вещи, оказывается, можно склеить.

— Не пытайся меня растрогать — в душу ко мне тебе все равно не залезть. Ты говоришь так, будто в наших отношениях есть отдельные сложности и если их устранить, мы жили бы потом счастливо до конца своих дней, но все это не так, не так! Господи, да неужели ты не видишь, разницы между большим и малым? Правда, ни одна женщина, наверно, не способна ее увидеть.

— Кто теперь философствует?

— Не выводи меня из себя. Не хочу я жениться на тебе, даже спать с тобой больше не хочу; человеческие отношения не могут длиться долго, и наша связь исчерпала себя. Ничего не осталось — ни тайного влечения, ни даже поводов для препирательств.

— Почему же мы в таком случае препираемся?

— Потому что ты не желаешь смотреть фактам в лицо.

— Я тебе скажу, почему мы препираемся. Потому что мы с тобой связаны одной веревочкой. Ты не можешь расстаться со мной. Ты способен только болтать об этом. Если бы ты в силах был уйти, ты бы ушел. А вместо этого мы препираемся, чтобы ты мог делать вид, будто хочешь уйти и не уходишь. Почему бы тебе не посмотреть некоторым фактам в лицо?

— Если ты хочешь, чтобы я показал тебе, как уходят…

— Прекрасно. Ты, значит, не придешь в следующую пятницу — я так должна тебя понимать?

Наступило молчание — лишь окопные рамы подрагивали от порывов западного ветра, который чуть-чуть касался их, словно боясь своей силы, да по стеклам причудливым узором стекали ручейки дождя. До начала ссоры, пока у нас еще не пропал аппетит, мы приступили было к ужину (бараньи котлеты со спаржевой капустой) и немало выпили. Но и сейчас продолжали потягивать вино. Я научил Томми пить. Мы сидели за круглым столом, накрытым прелестной французской скатертью из ярко-красной ткани, густо усеянной маленькими зелеными листочками. Горели натыканные среди безделушек лампы — совсем как в лавке. Маленькая ручка Томми с пальцами, унизанными тонкими серебряными колечками с эмалью, поползла по столу ко мне. Своим вопросом Томми затянула на моей шее петлю. Ситуация складывалась привычно безнадежно. Томми во многом была права. Она действительно оказалась для меня неожиданным подарком судьбы. После того, как я оставил мысль о возможности общения с людьми, эта умная маленькая шотландочка с неясным голосом сумела все-таки найти щель в моем панцире. Потому что была умна. Она умела спорить, обладала хорошей памятью, все время будоражила мой ум, — с ней было интересно препираться даже по поводу нашего расставания. Создавалось впечатление, что препирательства эти, как она и сказала, заменяли расставание — во всяком случае, так было сегодня. При ее хорошем образовании, богатом словарном запасе и остром умишке она могла бы пробиться в жизни, если бы театр не сгубил ее. Она была пытливая и отважная и пыталась удержать меня не слезами, а словами. Мы действительно понимали друг друга, а это не так часто встречается, и теперь, отказавшись играть с нею в любовь, я тем не менее наслаждался игрой в слова — просто потому, что это была для меня одна из редких возможностей общения с другим человеком. Только дальше этого дело все равно не шло. Моя специфическая жажда обособленности неуклонно и властно тянула меня прочь от нее, моя боль тянула меня в свои одинокие объятия, прочь из этой чуждой мне атмосферы маленьких радостей. Мне хотелось теперь раз и навсегда избавиться от этих уз и поставить точку. Это стало бессмысленным, пустым времяпрепровождением. И, однако же, в тот вечер — да еще потому, что я был так измотан, я не мог сказать, что не приду в будущую пятницу. Такой подвиг был выше моих сил.

— Приду.

— Вот видишь! Ясно тебе! Просто тебе правится устраивать потасовки! — Она сказала: «потаски».

— Ничего подобного. Подумай о том, что я сказал, пожалуйста. Надо все это кончать, Томми. И говорить, что мы останемся друзьями, тоже пи к чему. Пока мы будем встречаться, ты по-прежнему будешь любить меня, а это-то как раз и безнадежно, особенно если ты хочешь иметь ребенка. Нельзя так с тобой поступать.

— Ты так говоришь, чтобы я поверила, будто с твоей стороны это альтруизм!

— Какое, черт подери, имеет значение, что это такое. Наши отношения пришли к концу. А теперь я отправляюсь домой.

— Тебе рано уходить: еще нет и десяти.

— Если я останусь, я разозлюсь и что-нибудь разобью. К тому же ты простужена.

— Ничего подобного. Но раз так — уходи. Увидимся завтра… У Кристел… или я тебя там не увижу?

Раз в месяц по субботам в шесть часов вечера Кристел приглашала Томми на бокал вина.

— Возможно, увидишь. Только не зарази этой своей чертовой простудой Кристел. Если завтра утром ты обнаружишь…

— Ах, ты только и знаешь командовать и устанавливать правила!

— Спокойной ночи!

Я побежал вниз по лестнице, на ходу натягивая плащ. На улице шел холодный мелкий дождь и свет фонарей расплывающимися пятнами отражался на мокром асфальте. Я двинулся пешком в северном направлении. Я был расстроен и взволнован. А завтра предстояла суббота. Оказалось, что я привязан к юной Томазине куда больше, чем предполагал, когда решал, исходя из столь прекрасных побуждений, расстаться с ней. Приходила ли мне когда-нибудь мысль жениться на Томми и укрыться в скорлупе супружеской жизни с ней, что было бы равносильно самоубийству, которого я не мог из-за Кристел совершить? Нет. Жизнь ведь не кончается, даже когда человек вступает в самый безнадежный из браков; она течет себе, серая и будничная, побуждая к жестокости, — жизнь в преступлении. Настолько-то плохим я уж не был. К тому же узы, привязывавшие меня к Кристел, исключали смерть посредством брака. Конечно, вначале я солгал Томми. Чтобы проложить путь к ее постели, я нагромоздил слишком много вселяющих надежду полуправд. Я поставил себя в ложное положение и, по-видимому, не смогу из него выбраться до тех пор, пока боль не приведет меня в такое исступление, что я готов буду схватиться за топор. Здраво рассуждая, я понимал, что еще не достиг той стадии, когда прибегают к топору. Тем не менее я не в состоянии был сочувствовать Томми, а это страшно, когда так лишают сочувствия, — ведь это все равно что отказать в сочувствии умирающему. И все же мне придется еще немного подождать, прежде чем я смогу полностью покончить с Томазиной Улмайстер. Было тут и еще одно соображение. По причинам, которые я вкратце изложу, мне не хотелось рвать с Томми до тех пор, пока я не выясню, какие чувства питает Кристел к Артуру Фишу.