Я отворил пред тобою дверь

— Нет, что вы Борис Романович, я вас слушаю с большим интересом.

— Вижу, что с интересом — вот и разговорился Да звал я вас не для приятных бесед Тем не менее, благодарю за внимание, а теперь — о главном, о братовом наследстве Да, с братом расстались мы в самый канун тех страшных лет, что обрушились на Россию и никаких вестей о нем все эти годы я не имел Про родителей знал — что расстреляли их большевики в двадцатом, следователь ЧК, один из первых — сколько потом их было у меня, не отказал себе в удовольствии — сообщил мне сие скорбное известие А о брате — ни слуху, ни духу, как в воду канул И вот, несколько лет тому назад нашел меня бойкий такой француз — журналист и поведал историю, знаете ли, друг мой, просто фантастическую.

Вот она, извольте слушать Брат мой старший, Глеб Романович, как и надлежало ему учился в Сорбоне и видимо весьма усердно и успешно, поскольку некий весьма уважаемый и известный в научном мире профессор., стал чрезвычайно его опекать и приблизил к себе, сделав чем-то вроде своего то ли секретаря, то ли помощника Ученые, это впрочем вам виднее, видимо, люди от мира сего отрешенные — их мало заботят войны и революции, словом Глеб вместе со своим учителем-французом все те страшные годы, пока здесь гремели войны — занимались своими изысканиями и, судя по всему, весьма в них преуспели Впрочем, виноват, я позабыл открыть вам обстоятельство как раз для вас-то чрезвычайно важное — профессор тот, а, стало быть, и Глебушка мой., изучали средневековую историю и, представьте себе, именно историю деяний великих инквизиторов.

Теперь, друг мой, полагаю вам ясно, что повергло меня в такое изумление, чтобы не сказать больше, когда вы представились мне и обозначили род своих занятий.

Но слушайте дальше — ибо самое главное в моем повествовании впереди.

В середине тридцатых годов, когда профессор был уже глубоким старцем, а Глебушка близился к сороковой — вот уж поистине-роковой — своей годовщине и был, надо сказать к тому времени тоже уже довольно заслуженным ученым мужем, они обнаружили нечто в протоколах святой инквизиции, кои в ту пору разбирали Нечто было настолько, по их представлениям важным, что профессор в своем дневнике изволил сравнить это с приговором невинно убиенной Орлеанской Деве, но далее намека не пошел Более того, профессор этот ранее слыл если не атеистом, то человеком мало верующим и еще менее склонным к общению со священнослужителями, так вот, внезапно весьма для всех — он попросил срочной аудиенции у местного епископа и провел в беседе с ним несколько часов Вернувшись после беседы со святым отцом, он заперся в своем кабинете с Глебом и что происходило там никому не ведомо Когда Глеб покинул дом профессора была уже поздняя ночь и домочадцы старика и прислуга спали., наутро же он был обнаружен мертвым, в петле, а в камине, еще горячем тлел пепел сожженных древних манускриптов, рукописей профессора и его дневника, лишь несколько страниц из которого чудом уцелело Было следствие и подозрение падало на Глеба, его арестовывали даже, к тому же — вел он себя весьма странно — о содержании их последней беседы говорить отказывался и временами казался попросту умалишенным Позже однако, непонятным и странным довольно образом дело было закрыто. Известно лишь о вмешательстве епископа и его заступничестве в отношении Глеба.

От него отступились и даже стали высказывать ему некоторое сочувствие, однако он вскоре покинул Францию и дальнейшая судьба его долгое время была неизвестна.

Всю эту историю поведал мне тот самый француз — журналист, который оказался родным внуком так странно погибшего профессора Вот уже несколько лет он занимался таинственной историей гибели своего деда и в поисках разгадки, представьте, разыскал следы Глеба Покинув Францию, тот совершил паломнический путь в святую землю Палестины, и в православном монастыре в Иерусалиме принял постриг и имя отца Георгия, так, в монашестве он прожил почти. сорок лет и умер совсем недавно, в семьдесят шестом году Мне, как видите, суждено Господом, пережить брата моего, правда неведомо — надолго ли.

Однако, речь не обо мне — продолжаю Француз тот, как ужу говорил я оказался молодым человеком в своих поисках весьма и весьма настойчивым, впрочем у него для того имелись, слава Богу, все возможности-родители оставили ему неплохое состояние и будучи подданным свободной страны, он мог беспрепятственно разъезжать по свету и продолжать свои изыскания Одним словом, он взял на себя труд посетить Святую землю и разыскать в Иерусалиме тот самый монастырь, где окончил свои дни Глеб Там помнят его отцом Георгием, и, как утверждал француз, почитаем он братьями и многочисленными паломниками едва ли не святым старцем Все, скудные впрочем, вещи его монахи хранили и среди них оказалась небольшая рукопись, разобрать которую они не смогли, да и, как признались французу, не очень старались, ибо поняли, по дате, указанной на первой странице, что записи эти были сделаны отцом Георгием еще в миру, однако показать их человеку незнакомому тоже не решились, сколько ни убеждал он настоятеля монастыря И вот, представьте, настоятель тот, человек очень пожилой, если не сказать древний, как и я, родом из России, вдруг говорит французу, что в молодости воевал в Добровольческой армии вместе с братом отца Георгия, князем Борисом Мещерским, то есть со мной и я — есть единственный человек, которому он отдал бы рукопись отца Георгия, как законному наследнику его мирского имущества Впрочем, он тут же заявляет, каково? — что совершенно уверен в моей давней уже гибели то ли на фронте, то ли в подвалах ЧК Француз, однако, не унимается и спрашивает святого отца, что ежели, он отыщет князя Бориса? "

Пусть напишет мне хотя бы несколько строчек и если вспомнит, как дурно и бессовестно прозвал он своего приятеля, Сергея Шелешпанского, то передам рукопись любому представителю его, которого он укажет Однако, повторяю, сие, невозможно, поскольку, мой стародавний приятель и однокашник Борис Мещерский, давно уже прибывает в мире ином, надеюсь, что в Царствии Небесном" — таков был ответ.

С тем, упорный француз и примчался в Москву и представьте, к неописуемой радости своей, без особых усилий, как ни странно, отыскал меня на этом самом месте, живого, как вы сами можете убедиться и в некотором относительном здравии. Ну, что, интересно вам слушать далее или надоел?.

Побойтесь Бога, Борис Романович, я дух боюсь перевести, чтобы не прервать вас, — это было абсолютной правдой Все это время пока старик говорил, изредка лишь прерываясь на то, чтобы отхлебнуть остывшего давно чая, Павлов сидел неподвижно, окостенев почти в одной и той же позе, но не смея пошевелиться Потрясение, которое испытывал он от того, что слышал и от того, как вел свое потрясающее повествование старик было настолько велико, что никакие проявления окружающей действительности — будь то гром небесный, разверзнутые небеса, пожар, наводнение, не говоря уже о таких пустяках, как онемевшее тело или пересохшие губы, не могли заставить его пошевельнуться или даже отвести взгляд от вдохновенного, живого и неземного одновременно лица старца.

— Так извольте дух перевести и располагайтесь удобнее, а то вы сидите словно изваяние, мне даже неловко, ей Богу Чай, кстати вот, остыл и не годен совершенно Заварить ли свежего?.

— Нет — Павлов почти закричал это Больше всего на свете он боялся сейчас, что старик прервется и пропадет это наваждение Да, именно наваждением и ни чем иным более было это повествование, но Павлов готов был отдать не то что пол жизни, всю отмеренную ему жизнь, чтобы оно не оставляло его Он уже не предчувствовал, он совершенно точно знал осталось еще немного, возможно всего несколько минут и ему откроется тайна, сжигающая его душу уже много лет, он почти видел наяву — судьба медленно поворачивает к нему свой лик Он не ошибался, но в тот миг ему не дано было еще разглядеть — на лице капризной судьбы его не улыбка, а злобная, страшная гримаса..

— Ну — нет, так — нет, что ж вы так всполошились, Господи? — старик вдруг улыбнулся весьма довольный реакцией собеседника, — мне и самому хочется быстрее закончить свое повествование, не стану лукавить Так слушайте же! И вот этот заполошный француз является мне и спрашивает помню ли я Сержа Шелешпанского Князя Шелешпанского, прошу отметить Вам эта фамилия, похоже, неизвестна И совершенно напрасно и даже стыдно должно быть, милостивый государь, вам, как историку Князья Шелешпанские свой род вели от Рюрика, хотя справедливости ради обязан заметить, ничем особым в истории России не прославились «Как не помнить. — отвечаю, — стар князь Борис, это очевидно, но из ума еще не выжил».