Всё тот же сон
Всё тот же сон читать книгу онлайн
Книга воспоминаний.
«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.
Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.
Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…
Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.
Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Сам же Федот Федотович, живой, скульптурно был изготовлен так, будто бы он сам направлял природу в наилучшем воплощении этого её скульптурного замысла. У него в мастерской на стене висела среднего размера поясная фотография, где он сам, Федот Федотович Сучков, и Александр Солженицын — стоят (или сидят) плечом к плечу и смотрят прямо перед собой внимательно и спокойно. Я долго на неё смотрел, фотография меня чем-то притягивала.
Солженицын на этом портрете — уже прошедший лагерь, первый круг и поселение, овеянный славой «Одного дня Ивана Денисовича» и Нобелевским лауреатством, гонимый и меняющий схроны «Архипелага», его вот-вот то ли опять возьмут, а то ли выкинут в Европу, уже брада на нём и лик, обрамлённый власами…
И рядом простой мужик, Федот Федотыч, которого никто не знает. Ну разве, знал Андрей Платонов, тогда, ещё до войны… А когда Федот пришёл из лагерей, Платонова давным-давно доел туберкулёз.
И вот гляжу я в лица этих двух людей. Оба они многое прошли и много видели. И оба творцы. Пускай я больше ничего о них не знаю. Но я перевожу взгляд на лицо Федота и говорю себе:
— Вот в ком из них главная сила!
Ну а сначала было первое знакомство, был кто-то лишний, водка, но немного. Как-то так получалось, что и потом, на всём протяжении нашего знакомства, незаметно сделавшегося дружбой, водка оказывалась почти всегда, но была не главной и даже не необходимой. Просто была.
При этом однажды (за рюмкой) Федот Федотович вспомнил покойного уже Юрия Иосифовича Домбровского и немного нахмурился:
— Я его даже выгонял из мастерской, когда он с водкой приходил. Я, понимаешь, работаю, а он с водкой! Не мог он без неё, хотя, как бы ни был пьян, мысль не терял, а только воспарял! Кумпол имел несокрушимый.
Вообще в мастерской Сучкова в 1-м Колобовском, уже и при мне, покойного Домбровского вспоминали часто. Всегда с восхищением и с удивительными рассказами о его эксцентрических чудачествах и приключениях. Федот Федотович в таких случаях отмалчивался. Он, думаю, как-то не очень любил Домбровского. Не то что не любил, а не имел к нему такой безусловной любви, как, скажем, к Шаламову. Стихия водочных бурь и натисков, где царил Домбровский, Сучкову была совсем чужда, он не искал здесь гармонии. В статье «Есть высший судия…» Федот Федотович рассказал, как Домбровский затащил его в пивную на Сухаревке, и они «нырнули в насыщенный алкогольными напитками и человеческими выделениями зал…», как с десяток алкашей сразу кинулись к Домбровскому с криками: «Юра! Юрочка! Друг ситный! Коллега!» и «из нескольких рук потянулись к нему порожние, запасённые для такого случая кружки…», а пара других алкашей бросилась занимать очередь к автомату.
«Как ты водишься с ними? — спросил я Домбровского на улице. — Как переносишь опустившихся до лакейства типов?»
«По-моему, — ответил он, — ты поносишь честных людей. Будь снисходителен, сэр!»
Не такая резкая, но всё же некоторая отстранённость и от прозы Домбровского чувствовалась в Сучкове. Хотя он сам при этом осознавал огромность исторического знания Юрия Иосифовича, который «одолел массу литературы и исторических документов дохристианского и христианского времени. И случайное или преднамеренное упоминание при нём о булгаковском Иешуа, прокураторе Пилате и путаница в мозгах жителей римской провинции Иудеи заставляли его морщиться, как морщатся люди, когда наступают на их любимую мозоль…»
Я, влюблённый тогда и в прозу Булгакова, и в прозу Домбровского, и в самого Домбровского, даже рад теперь, что всё это говорилось и писалось до моего знакомства с Сучковым.
Однако взгляд Федота Сучкова на прозу Домбровского (не говоря о том, что взгляд такого человека безусловно важен), был всё же исполнен благородства и понимания многих сущностей. Говоря о «неудавшихся местах» в «Факультете ненужных вещей» («их мало», — оговаривается при этом Сучков), он объясняет это «ослаблением в Домбровском не духовной, а физической воли». Сам отбыв тринадцать лет ГУЛАГа, Сучков слишком хорошо понимает, о чём говорит: «Ведь удары судьбы-индейки сыпались на него дольше, чем, скажем, на автора „Архипелага“ и на автора рассказов о Колымской лагерной республике. Александр Исаевич „провтыкал“ восемь лет, Варлам Тихонович семнадцать, а Домбровский перетирался на гулаговской мельнице двадцать пять лет, в четыре приёма, с мизерными „вольными“ передышками».
И ещё: ведь сказал же (вернее, написал) Федот Федотович о Домбровском, что это был «мудрейший и наиважнейший из моих приятелей».
А с первого дня знакомства я ушёл с рукописью «Мини-история русской литературы». Оказалось, что это собрание хронологически расположенных портретных миниатюр. Вот, например, Державин:
Поэт татарского происхождения, переводившийся при жизни на иностранные языки. В 1979 году исполнилось 200 лет со дня написания им известной оды «На смерть князя Мещерского» с её бессмертным стихом:
Чудны своей откровенностью вроде бы легкомысленные стишата:
Очень гремел тогда Херасков (1733–1807). Он автор гимна «Коль славен наш Господь в Сионе». Написал «Россияду». По его мнению Пётр дал России тело, Екатерина — душу… Работая над «Русланом и Людмилой», Пушкин использовал опыт Хераскова в разработке стиха. Тем не менее он скучен сейчас до ужаса.
Были: Дмитриев, Озеров, Гнедич, Воейков, Шаховской. Лучший из них Гнедич. Пушкин написал, правда: «Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера, Боком одним с образцом схож и его перевод», но вымарал написанное. А великое произведение Древней Греции, без которого немыслимо сознавать себя сколько-нибудь причастным к истокам европейской цивилизации, в результате творческого подвига Гнедича получило в России широкое распространение.
Пленившись этим искромётным сочинением Федота Федотовича, я написал маленькое предисловие к нему:
От издателя
Предлагаемая читателю «Мини-история» не есть «краткий курс» истории русской литературы, не есть и её конспект. Это сердцевина самой истории, но только представленная не в привычном облачении, не в свитках хроник и назиданий. Это — скупо, бегло и ёмко изложенные впечатления от российского литературного процесса в долгой его протяжённости, полученные не из монографий, не «методологически-коллективно», а лично, из непосредственного общения с текстами произведений и постижения судьбы каждого писателя.
Мы привыкли к тому, что истории пишутся объективно, взвешенно и… тенденциозно. Тенденция в них тяжела и объективна, как тяжела и объективна сама государственная власть, задающая нужную тенденцию. Здесь же, в «Мини-истории», тенденции вовсе нет, а если и есть, то она так игрива, изменчива и прихотлива, что теряет эту тяжёлую словесную оболочку и обретает хорошее имя: вкус.
Предлагаемая «Мини-история» так легка, что у кого-то может возникнуть впечатление, что она юмористична. Это не так. Просто она легка и изящна, как изящна и легка всякая свободная мысль, выраженная свободным словом. А юмор в свободное слово вплетается органично.
«Предисловие» моё Федот Федотович одобрил и благословил, но книжка так и не вышла, как, впрочем, очень многое в этом некогда славном, но постепенно мхом зарастающем издательстве.
Впрочем, не вышла «Мини-история», наверное, ещё из-за того, что я ослабил несколько напор и сосредоточился на продавливании небольшого сборника прозы, стихов и критических эссе Сучкова. Со скрежетом зубовным со стороны дирекции и планово-экономических структур делалась в издательстве эта книга. Даже бумаги приличной для неё пожалели и не дали картона на переплёт….
