Домой возврата нет

Отец его был крупный издатель, и он по наследству стал во главе солидной фирмы с добрым и прочным именем. В его руках дело выродилось, и теперь фирма выпускала главным образом религиозные брошюрки да учебники для начальной школы. Художественной литературы издавалось ничтожно мало, а то, что издавалось, поражало убожеством. Литературно-критические взгляды и мерки мистера Стоута определялись благочестивой заботой о благополучии молодой девицы. («Такова ли эта книга, — понизив голос и высоко задирая брови, хрипел он в лицо честолюбивым начинающим авторам, — такова ли эта книга, чтобы вы могли ее дать вашей юной дочери?») У самого Стоута никакой юной дочери не было, но в своей издательской деятельности он всегда исходил из предложения, что таковая у него имеется — и не должна увидеть свет книга, которую он не решился бы вложить в ее чистые девичьи руки. А потому, как нетрудно догадаться, издательство пичкало читателей слащавым, слюнявым сюсюканьем, замешанным на сахарине и патоке.

Несколько лет назад Джордж совершенно случайно познакомился со Стоутом, а затем получил приглашение и побывал у него в доме. Стоут был женат на рослой грудастой особе с тяжелой нижней челюстью, с неизменной, словно прилепленной к углам губ, ледяной улыбочкой и в пенсне на черном шелковом шнурке. Эта устрашающая дама посвятила себя искусству и не пожелала ради брака с мистером Стоутом отказаться от своего призвания. Ради брака она не отказалась и от девичьей фамилии, а по-прежнему именовалась весьма скромно и звучно: Корнелия Фоздик Спрейг. У них со Стоутом был салон, они регулярно принимали у себя множество столь же преданных служителей искусства, как сама Корнелия Фоздик Спрейг, и на одну такую встречу избранных пригласили как-то Джорджа. Он до сих пор живо помнил этот вечер. Стоут позвонил ему через несколько дней после их первой случайной встречи и пристал со своим приглашением.

— Непременно приходите, мой мальчик! — пыхтел он в телефонную трубку. — Вам никак нельзя упустить такой случай. Будет Генриетта Солтонстол Сприггинс. Вы должны с ней познакомиться. А Пенелопа Бьюкенен Пинграсс будет читать свои стихи. А Гортензия Деланси Мак-Крэкен прочтет свою последнюю пьесу. Как хотите, а вы просто обязаны прийти.

Джордж поддался напору и пошел; прием оказался и правда из ряду вон. Мистер Стоут встретил его в дверях и, с важностью первосвященника взмахивая бровями, отвел его пред лицо Корнелии Фоздик Спрейг. Джордж выразил сей особе свое почтение, а затем Стоут повел его по комнате, поочередно представляя гостям и каждый раз сопровождая этот обряд величественными взмахами бровей. Тут оказалось необычайное количество устрашающих монументов женского пола и, подобно внушительной Корнелии, почти у каждой было три имени. И, выпаливая столь звучные имена, мистер Стоут буквально причмокивал от удовольствия после каждого тройного залпа.

С изумлением Джордж заметил, что все эти дамы похожи на Корнелию Фоздик Спрейг. Не то чтобы так уж сильно было внешнее сходство: одни дамы были высокого роста, другие низенькие, одни костлявые, другие весьма в теле, но все отличались необычайно внушительной осанкой. И каждая выглядела еще внушительней и вконец подавляла непоколебимой властной самоуверенностью, стоило ей заговорить об искусстве. А все они без конца рассуждали об искусстве. Для того они, в сущности, и собирались. Почти все эти дамы не только интересовались искусством, они и сами были «служительницы искусства». Иначе говоря, они были писательницы. Одни писали одноактные пьесы для театра, другие писали романы, или эссе и критические статьи, или стихи и книжки для детей.

Генриетта Солтонстол Сприггинс прочитала один из своих малюсеньких рассказиков для милых крошек про маленькую девочку, которая ждала Прекрасного Принца. Пенелопа Бьюкенен Пинграсс прочитала стихи — одно про чудака-шарманщика, другое про странного старика старьевщика. Гортензия Деланси Мак-Крэкен прочитала свою пьесу — в некотором роде фантастическую пастораль на фоне лондонского Сентрал-парка: двое влюбленных сидят весной на скамье, а поодаль расхаживает Пан, оглашает парк пьянящими звуками свирели и, лукаво посмеиваясь, косится из-за деревьев на влюбленную парочку. Во всех этих сочинениях не нашлось бы ни единой строчки, которая оскорбила бы скромность и заставила покраснеть самую что ни на есть невинную молодую девицу. Уж до того все прелестно и мило, черт побери, никакими словами не передашь.

После чтения дамы уселись в кружок, пили жидкий чай и нежными голосками обсуждали прочитанное. Джорджу смутно помнилось, что там присутствовали еще двое или трое мужчин — бледные тени, они маячили на заднем плане, точно призраки, неразличимо безликие и смиренные, спутники или даже мужья, совсем незаметные при обладательницах столь звучных трехствольных имен.

Джордж никогда больше не бывал в салоне Корнелии Фоздик Спрейг и не встречался с Дональдом Стоутом. И, однако, вот он, Стоут, — кого-кого, а уж его Джордж никак не ожидал встретить у Ллойда Мак-Харга! Доведись мистеру Стоуту прочитать хоть одну книгу Мак-Харга (что совершенно неправдоподобно), сей высоконравственный муж был бы оскорблен в лучших чувствах, ибо едва ли не в каждой книге Мак-Харг жестоко издевался над самыми заветными Стоутовыми идеалами и самыми священными его убеждениями. И, однако, вот он, Стоут, самоуверенно потягивает херес в номере у Мак-Харга, будто их связывает давняя закадычная дружба.

Что он тут делает? Что все это значит, черт возьми?

Джорджу не пришлось долго ждать объяснения. Зазвонил телефон. Мак-Харг щелкнул пальцами и с возгласом безмерного облегчения кинулся к аппарату.

— Алло, я слушаю! — Он подождал минуту, пылающее лицо его сердито перекосилось. — Слушаю, я слушаю! — Он застучал по рычагу. — Да, да. Кто? Откуда? — Короткое молчание. — А, это Нью-Йорк. — И он крикнул нетерпеливо: — Ну да же! Соединяйте!

Джорджу никогда еще не приходилось видеть телефонного разговора между Европой и Америкой, и он смотрел с изумлением и недоверием. На миг ему представился неоглядный простор океана. Припомнились бури, в которые он попадал, когда огромные суда швыряло в волнах, как щепки; а исполинский крутой изгиб земного шара, а разница во времени? И, однако, голос Мак-Харга звучит уже спокойно, негромко, словно собеседник находится всего лишь в другой комнате:

— А, здравствуйте, Уилсон. Да, я прекрасно слышу… Конечно… Да, да, все верно. Ну конечно! — воскликнул он, и в голосе его опять прорвались досада и лихорадочное возбуждение. — Нет, я с ним окончательно порвал… Нет, не знаю, куда перейду. Я еще ни с кем не подписывал соглашения… Ладно, ладно. — В голосе нетерпенье. — Подождите-ка. Слушайте, что я вам говорю. Я не предприму никаких шагов, пока мы с вами не увидимся… Нет, я вовсе не обещаю, что буду работать с вами, — сказал он сердито. — Я только обещаю, что не свяжусь с другим издательством, пока не повидаю вас. (Короткое молчание, Мак-Харг внимательно слушает.) Когда вы отплываете?.. А, сегодня вечером! На «Беренгарии». Хорошо. Увидимся здесь на той неделе… Ладно. До свиданья, Уилсон, — отрывисто бросил он и повесил трубку.

Повернулся, помолчал минуту-другую, словно бы приуныв, по обыкновению весь скривился, сморщился. Потом пожал плечами, коротко вздохнул.

— Что ж, видно, шила в мешке не утаишь. Уже пошли разговоры. Прослышали, что я расстался с издательством Брэдфорда-Хоуэла. Теперь они все, наверно, станут за мной гоняться. Это звонил Уилсон Фозергил (Мак-Харг назвал одного из крупнейших американских издателей). Он сегодня отплывает в Европу.

Лицо Мак-Харга вдруг преобразила бесовская ликующая усмешка. Он коротко, пронзительно хохотнул.

— Черт возьми, Джорджи! — взвизгнул он и ткнул Уэббера в бок. — Вот здорово, а? Просто чудо, а? Видали вы что-нибудь подобное?

Тут Дональд Стоут откашлялся, дабы привлечь к себе внимание, и многозначительно поднял брови.

— Надеюсь, — изрек он, — прежде чем уславливаться о чем бы то ни было с Фозергилом, вы поговорите со мной и выслушаете меня. — Он внушительно помолчал и докончил с важностью: — Стоут, Издательство Стоута с удовольствием включит вас в число своих авторов.