Обрученные с Югом

Утром я просыпаюсь рано и пишу дневник. За этим занятием и застает меня медсестра, принеся завтрак. Она удивляется при виде улыбки на моем лице. Я начал писать о мальчике по прозвищу Жаба, чья жизнь нежданно-негаданно начинается летом 1969 года в День Блума, когда у дома напротив останавливается мебельный фургон, происходит встреча с братом и сестрой, прикованными наручниками к стулу, а потом с двумя близнецами, а под конец выясняется, что его мать была монахиней. С этого момента с неуклонностью движения планеты по заданной орбите моя жизнь начинает раскручиваться. Так я встречаюсь с персонажами, которым выпали главные роли в пьесе моей жизни с ее зигзагообразным сюжетом.

Наступает последняя неделя моего пребывания в клинике, ко мне подходит молодая медсестра из эндокринологического отделения. Она не только мила и обаятельна, но и наделена той особой уравновешенностью, которая, по-моему, отличает всех медсестер. По ходу разговора я с удивлением понимаю, что она пришла специально, чтобы навестить меня. Я спрашиваю ее, откуда она меня знает, и она говорит, что ее старшая сестра, Мэри Эллен Дрисколл, училась в школе вместе со мной.

— Она сказала, что вы вряд ли помните ее. А меня зовут Кэтрин.

— Мэри Эллен Дрисколл носила косички. Вы из католической семьи, я еще удивлялся, почему вы не учитесь в Епископальной ирландской школе.

— Из-за бедности, — объясняет Кэтрин. — Отец бездельник, мать святая. Старая история. Пьеса из ирландской жизни.

— Да, мне это знакомо.

— Я слышала, Лео, ваша жена умерла?

— Покончила с собой.

Она краснеет, румянец ей к лицу.

— Мне очень жаль. Я не знала, — говорит она и делает трогательно-неуклюжую попытку отвлечь меня. — Когда же вы снова будете радовать нас своими статьями? Я ваша большая поклонница.

— Вот как? — улыбаюсь я, польщенный.

— Вы умеете рассмешить, — отвечает она.

— В последнее время от меня мало смеху.

— Просто у вас сейчас черная полоса. Со мной тоже такое бывало. Я одна воспитываю сына. Славный мальчик по имени Сэм. Но после развода приходится нелегко. Вдруг вы когда-нибудь захотите позвонить мне или встретиться… Господи, что я болтаю. Замолчи, Кэтрин! Наверное, вы смотрите на меня как на идиотку…

— Вы приглашаете меня на свидание, Кэтрин? — удивляюсь я.

— Нет, что вы, конечно нет… Вообще-то да… Вы любите детей?

— Да, я люблю детей. А у вас в обычае кадрить всех психов?

— Ну что? Я же говорила! — Она смеется открыто и очаровательно. — Все-таки вы рассмешили меня. Нет, я нападаю далеко не на всех психов. Но я узнала, что вас скоро выписывают, и другого случая познакомиться у меня не будет. Вы значительная персона в нашем городе, Лео Кинг.

— А вы, Кэтрин?

— А я незначительная медсестра.

— Будем знакомы, незначительная медсестра.

— Будем знакомы, значительная персона, — смущенно говорит она и протягивает мне свою визитку. — Здесь номер моего телефона.

— Я непременно позвоню, медсестра Кэтрин.

— Вы не пожалеете, значительная персона. — Она ослепительно улыбается мне.

После выписки из клиники я иду от Кэлхаун-стрит на Кинг-стрит и чувствую себя как канарейка, выпущенная из клетки. Проходя мимо похоронного бюро Дж. Генри Штура, машу ему рукой: «Придется тебе подождать, приятель!»

Я захожу в редакцию «Ньюс энд курьер», целую Китти Мэхани, выслушиваю добродушное поддразнивание коллег, смеюсь, когда Кен Бургер спрашивает, как там, в гнезде кукушки. [135]

— Да уж получше, чем здесь, — бросаю на ходу, направляясь к своему кабинету.

Я снимаю табличку, которую повесил перед уходом: «Сошел с ума. Скоро вернусь. Лео Кинг». И пишу колонку для завтрашней газеты. Ковбой снова в седле.

Но есть один ритуал, который я должен исполнить, чтобы почувствовать себя в полном здравии. На следующее утро, в пять часов, я достаю свой велосипед и отправляюсь в пункт доставки, где, бывало, Юджин Хаверфорд сидел в темноте и рассуждал о последних новостях, пока я быстро и ловко упаковывал газеты. Мистер Хаверфорд умер девять лет назад, и некролог ему писал я. Сейчас мне нужна его помощь, в последний раз.

— Здравствуйте, мистер Хаверфорд, — мысленно говорю я.

— В чем наша работа, помнишь, сынок? — спрашивает он.

— Наша работа — доставлять людям новости со всего света, сэр, — отвечаю я вслух.

— И делать это своевременно. Каждый день, триста шестьдесят пять дней в году, мы должны делать это своевременно. А теперь в путь. Наши подписчики ждут тебя. Ты им нужен.

— Они могут на меня рассчитывать, сэр.

— Потому я и держу тебя, маленький засранец.

— Спасибо за вашу доброту, мистер Хаверфорд.

— Хватит трепаться, сынок, — обрывает с улыбкой мистер Хаверфорд и закуривает. — Пора за работу.

И снова я пускаюсь затемно в путь. Вынимаю воображаемую газету и метким броском отправляю на крыльцо первого дома по Ратлидж-стрит. Луна подсвечивает Колониал-лейк, газеты одна за другой падают на веранды домов, мое тело досконально помнит этот давний маршрут. Поворачиваю налево, на Трэдд-стрит, мечу газеты обеими руками, любуюсь параболами, которые они описывают в воздухе. Окликаю по именам своих подписчиков, многих давным-давно нет в живых. «Приветствую вас, мисс Пикни! Доброе утро, мистер Траск! Как дела, миссис Гримболл? Отличного дня вам, миссис Хэмилл! Здравствуйте, генерал Гримсли!»

Я быстро еду по самым красивым улицам в Америке, улицам моего родного города. Я знаю, что Чарлстон должен вылечить меня. Нет такой душевной смуты, с которой не справился бы Святой город. У Легар-стрит поворачиваю на юг, газеты так и разлетаются по сторонам. Проезжаю мимо Сворд-Гейт-хауз. Оставляю невидимые газеты возле дома миссис Жерве, и возле дома Сейньосов, и возле дома Мэйбэнксов. Я обслуживаю самые славные семьи моего воздушного города, проезжая мимо просторных садов, залитых утренним солнцем, где цветут лигиструмы, белые олеандры и лавандовые азалии. Птицы задают в мою честь утренний концерт, но я не могу помедлить, налегаю на педали. Я снова слышу забытую музыку просыпающегося города: лают собаки, газеты опускаются с шорохом на теплые доски, как кефаль, которая резвится над лагуной. И запах свежесваренного кофе, конечно! Эта тайная радость, которую я позабыл. Адвокаты, ранние пташки, спешат в свои конторы на Брод-стрит, как раньше спешили их отцы и деды. Это Чарлстон. На все четыре стороны света звонят колокола Святого Михаила. Это Чарлстон, и он принадлежит мне. Я счастливчик уже потому, что могу слагать гимны этому городу до конца жизни.

В День Блума Чэд и Молли в своем особняке на Ист-Бэй-стрит устраивают прием по случаю проводов Тревора По. Мы с Найлзом, Айком и Чэдом жарим поросенка на вертеле и вспоминаем свою жизнь. Воспоминания захватывают нас и делают узниками прошлого. В гавани начинается прилив, он достигает апогея, когда мы произносим тосты в честь Тревора, прощаясь с ним. Это его последний день в Чарлстоне. Знаменательно, что наше прощание совпадает с высоким приливом. Вообще есть что-то правильное в приливах, благодаря им каждый житель здешних мест нутром понимает, что в жизни бывает время максимальной полноты, подведения итогов и завершения. Чэд дразнит нас тем, что мы носим наши цитадельские перстни, а мы его — тем, что он не носит свой принстонский. Поднимается ветер, но наши узы нерасторжимы, они прошли проверку временем, водой и даже ураганом. Чэд меня сильно удивил: когда я лежал в больнице, он каждый день навещал меня.

После ужина мы поднимаемся на балкон третьего этажа и смотрим, как солнце окутывает гавань золотым ореолом, делая ее похожей на чашу для причастия. Воды спокойны, почти недвижны. Айк обнимает Бетти, Молли прижимается к Чэду, Найлз притягивает Фрейзер к себе.

Следующим утром Тревор улетает в Сан-Франциско, его будущее неопределенно. Впрочем, как и мое, как и будущее детей, которые играют во дворе. Нас коснулись ярость урагана и гнев безжалостного, неумолимого Бога. Но такова участь человека, который рождается нагим, беззащитным и уязвимым в хрупкой, смертной оболочке плоти. Над землей царит беспредельный Млечный Путь, под землей властвуют безглазые черви. Я со своими лучшими друзьями замираю в благоговейном трепете перед красотой Юга.