Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Я боюсь лишь, что вы злоупотребляете терпением Фон Ухри, излишне утомляете его. Больше мне беспокоиться не о чем, — сказал Льен.

Я надолго задумался, должен ли честно сказать ему, что между Аяксом и мною произошли трагические недоразумения: что-то теперь разрушено и это вряд ли можно исправить.

Аякс, казалось, прочитал мои мысли.

И внезапно воскликнул:

— Нет-нет, так дело не пойдет! Пора переходить к пуншу. Мы все несколько нарушили правила деликатности. В каждом из нас есть заповедная территория, куда никто не вправе вторгаться незваным. Иметь тайны — одно из основополагающих прав человека. Мужчина, который регулярно избивает жену, делая соседей невольными свидетелями его неудачной семейной жизни, — просто животное. Человек не должен выставлять напоказ ни очень хорошие, ни очень плохие переживания своего тела и души.

Я понял, что он хотел сказать. И с тупым равнодушием подчинился.

Льен только добавил, обращаясь ко мне:

— Я вас люблю, я вас так глубоко уважаю…

И потом мы выпили пунша. Зелмер прежде наблюдал за нашей беседой издали, с замешательством и тревогой; и наверняка расслышал не все слова. Теперь он подошел к нам из противоположного угла комнаты — смущенный, но с чувством некоторого облегчения. Все пятеро подошли, чтобы выпить пунша. Чтобы говорить ни к чему не обязывающие слова. Без весомости и без силы воздействия. Чтобы обменяться этими артефактами, механически.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

— Тебе плохо, ты в кризисе, эти рисунки Альфреда Тутайна чрезмерно тебя взволновали, — сказал Аякс, когда гости уехали.

Он проследовал за мной в спальню: после того как я объявил, что хочу лечь в постель.

— Не буду этого отрицать, — ответил я. — Я вспомнил о давно прошедшем времени, которое, еще два или три часа назад, представлялось бы мне в более мрачном свете, если бы мое чувство — а не рисунки как таковые — не пробудило во мне прошлое. Человек обычно хорошо помнит всякие случавшиеся с ним неприятности, и очень плохо — точные обстоятельства, при которых он чувствовал себя удовлетворенным или счастливым. Я давно забыл, что в то время был счастлив. В складках моей кожи сохранились только остатки заботы, пребывавшей с нами и тогда, в самых разных формах. С тех пор прошло двадцать пять лет. Я давно забыл… я вообще больше не знал, что в то время мы, он и я, были очень молоды и обладали качествами, которые за истекшие с той поры годы мы растеряли, как дерево теряет листву ^{328}. Я эти рисунки уже много лет не рассматривал. Однажды, вскоре после смерти Альфреда Тутайна, я достал их из папки; но посмотреть не смог, лишь безудержно разрыдался над ними. Они меня будто обжигали. Я чувствовал неутолимую тоску, в равной мере овладевшую моим телом и духом. Это было опасно, отвратительно. Меня тянуло к парадизам — к искусственным парадизам и к тому единственно-подлинному, что таится под покровом нашей кожи. Я видел, сколь многое потерял. — И только сегодня я понял, как красивы мы оба были в то время. Когда эти рисунки возникли, то есть двадцать пять лет назад, меня печалило, что мое тело не такое привлекательное, как у него. Сегодня я увидел: то хорошее, чего я тогда не находил в себе, вовсе не отсутствовало; просто я не замечал хорошего в себе, потому что мои глаза приспособились к облику Тутайна, который и воспринимали как меру для любого человеческого совершенства… Теперь слишком поздно, чтобы узнавать о таких вещах. Мне не поможет, если я — задним числом — подкорректирую свое тогдашнее суждение о собственном внешнем облике, и такая корректировка памяти окажется стрелой, выпущенной мимо цели: ведь сегодня я уже не тот, кем был тогда. Теперь я на двадцать пять лет старше. Не принесет утешения и попытка воздать должное Тутайну, признав, что его глаза были зорче и восхищались мною, тогда как я находил в себе только недостатки. Он рисовал меня с воодушевлением… Пытаясь убедить в чем-то, что оставалось закрытым для меня. Он дополнил изображение моего внешнего облика ландшафтом моих же костей и внутренностей: это была неудавшаяся попытка сделать меня сторонником меня самого…

— Дивный рисунок! — вмешался в мою речь Аякс.

— А я, между прочим, за прошедшие годы забыл не только себя-тогдашнего, но и то, как выглядел Альфред Тутайн. Разве это не унизительно: что с некоторых рисунков, на которых он изобразил себя, на меня смотрит чужак? Пятнадцать лет нашей дальнейшей совместной жизни совершенно стерли в моем сознании его изначальную юность. Я ведь узнавал его лишь постепенно. Поначалу он был матросом второго ранга. Пахнущим древесным дегтем и пóтом. Сухощавое тело, приниженное физической работой… Тогда, видимо, Тутайн еще не вполне достиг мужской зрелости, в нем еще ничего не решилось окончательно. Тогда, то есть в самом начале, он в моем восприятии не особенно отличался от других. Его внешний облик для меня сливается с обликом всех прочих матросов. На борту были эти Тиндариды ^{329}: Кастор и Поллукс; полунегр; молодой штурман: помощник кока… в общей сложности человек шесть или восемь — которые все привнесли те или иные черты в образ Тутайна, оставшийся в моей памяти от времени нашего с ним первого знакомства ^{330}. Лишь мало-помалу Тутайн сделался исключительной для моего бытия фигурой: непременным спутником моей жизни. Но я уже не помнил когда-то захлестнувшую меня тайную радость — оттого, что этот человек, впервые пробудившийся к себе самому, так прекрасно сложён ^{331}. Я тогда еще слишком часто думал о девушках. То было время, когда я подвергался всяким соблазнам и делал первые трудные шаги в своем творчестве ^{332}. — Я сегодня принял решение, что предприму еще одну попытку ближе узнать Тутайна — через его рисунки. Я попытаюсь вернуть кое-что из потерянного или из того, чем я никогда не владел. — А в то раннее время действовал еще и яд: осознание факта, что я имею дело с убийцей…

— Ты говоришь: поначалу он был просто вонючий матрос, убийца: но мало-помалу твое привыкание к нему… или симпатия преобразили его в подлинно драгоценный объект для всех органов чувств… — Аякс в своей речи явно не церемонился. — Ты хочешь создать себе воспоминание о каком-то будто бы драгоценном времени, которое, как ты сам сразу же утверждаешь, было сомнительным. Ты сегодня устраиваешь перед всеми спектакль, чреватый роковыми потрясениями, и объясняешь свой странный душевный настрой тобой же придуманным культом некоего человека — культом, который нам, присутствующим, представляется по меньшей мере подозрительным. Я вижу, как происходит невероятное: заверения в дружеских чувствах к мертвецу и тяжкие обвинения в его адрес слетают с твоих губ едва ли не одновременно. — Я тебе честно скажу: ты запутался в своей лжи. Эти рисунки тебя разоблачили — и отнюдь не только художественными средствами. Я теперь отчетливо вижу, что ты не такой, каким хочешь казаться. Ты совсем другой: с прожорливой шкурой. Это ведь детское представление: что у убийцы должна быть какая-то одна отвратительная конечность, выбивающаяся из общей массы тела как зримый отросток. Нет. Убийца обычно не отмечен. Преступника невозможно распознать по его внешнему облику. На его стороне — благодушная Природа, умеющая спрятать многое. А вот дух его спрятаться не может. Человек способен на все, и от этого его плоть не разрушается. — Ты сейчас почувствовал послевкусие безграничного сладострастия. Ты хотел бы, чтобы оно сделалось предвкушением новых подобных радостей. Ты хочешь, путем погружения в разъедающий настой грёз, еще раз получить доступ к невыразимым переживаниям. Твои воспоминания — иного рода, чем те, которые ты прежде описывал. Однако искусство подмены имеет свои границы. Тутайн был матросом. Я тоже. И все-таки можно сказать, что я-то матросом не был. Я лишь расхаживаю в матросском костюме. Почему же я должен верить, будто Альфреду Тутайну досталась другая роль? До сих пор я имел в качестве свидетельств только твои высказывания, но сегодня впервые заявил о себе сам мертвец. Он, как выяснилось, одаренный художник. Привлекательный человек с аристократическим телосложением. У него глубокий взгляд, темные беспомощные глаза; а кисти рук — словно крылья диких голубей: нежные и выразительные… но на вид несколько неприступные, как если бы они держали тайное благословение, не давая ему улететь… — И что же, я по-прежнему должен верить, что он был жалким матросом из породы уличных головорезов: грубияном, который, особо не раздумывая, может изнасиловать или задушить девушку, если ему так приспичит? — Нет, ты лжешь. Ты все время лгал. О Тутайне никто ничего не знает. Он пропал без вести, разбившись о твое настоящее. Ты держал его в плену. Ты разрушил его веру в себя. Ты похоронил в своем доме, один за другим, много десятков созданных им рисунков. Великолепие человеческих тел и ландшафтов; эти мальчики на берегу моря, или сидящие в телеге, или скачущие верхом; все нарисованные животные — кошки, коровы и собаки… ты даже вряд ли вспоминаешь о таком хранящемся у тебя богатстве. Ты подавил личность Тутайна, поработил его, роковым образом не давал ему двигаться по предназначенному для него пути. И ты никому не признаешься, какое удовольствие это тебе доставляло…