Условие. Имущество движимое и недвижимое. Разменная монета

— Да-да, — оторвалась от телефона секретарша, — там в углу, возьмите.

В углу рядом с совком и шваброй лежали две упакованные в бежевую бумагу, перевязанные шпагатом, пачки, неотличимые по виду от книжных, снабжённых даже и этикетками: «Марксизм-ленинизм и перестройка. Идеологическая политика КПСС на современном этапе. Сборник статей. Москва, Политиздат, 16 шт.».

«Сто тридцать семь тысяч прямо вот так, — удивился Никифоров, — на полу, на виду…»

Секретарша продолжала говорить по телефону о турецких сапогах за двести пятьдесят. Малый зевал, поглядывая на часы.

Никифоров взял пачки, вышел.

По лестнице поднимались и спускались люди. Никто не обращал на него внимания. «Будь у неё чувство юмора, — подумал Никифоров про Красновскую, усаживаясь в машину, — в пачках должны быть именно книги под этим названием, а не деньги». Но он точно знал, что деньги. Что ещё можно презрительно увязать в пачки, оставить в углу приёмной под шваброй, как хлам? Только легко доставшиеся, воровские деньги, на которые к тому же почти ничего и не купить. У Красновской было чувство юмора, но суровое, в духе неподкупного римлянина Катона, или фонвизинского Правдина. Если бы только она сама не погрела на этом руки.

Никифоров вернулся в «Регистрационную палату». Ещё раз позвонил Джиге.

Глухо.

Никифорову стало жаль своего лучшего друга, готовящегося стать народным избранником уже то ли в Моссовете, то ли в Верховном Совете России. Джига принимал бесчестье, немыслимое даже среди бандитов, проворачивающих совместное дело. Впрочем, вряд ли он представлял себе, что такое бесчестье. А если и представлял, оно нисколько его не тяготило.

Можно было оставить деньги в кабинете, но по конторе допоздна слонялись порнографическо-наркоманические девицы. Не верил Никифоров и в неподкупность ведающего ключами от кабинетов, заступающего в восемь, сторожа, отставного бериевца, изгнанного сначала из ВОХР с мясокомбината, а затем и из ресторанных швейцаров. Верил, что сторож по ночам шарит в столах, тащит по мелочи. Можно было в электронном суперсейфе у Дерека, но содержимое сейфа Дерека наверняка по ночам же, с помощью того же сторожа, проверяло КГБ.

Никифоров решил отвезти деньги домой, а утром снова привезти за вычетом своей доли в контору. В конце концов полежали же они в пыльном углу под шваброй, отчего им не прокатиться с народом в метро? Это были самые настоящие, украденные у народа народные деньги, которыми народ оплатил странное своё желание в отсутствие продовольствия побольше знать о технологии половой жизни.

В переполненном вечернем вагоне метро, вглядываясь в бледные, измождённые лица, Никифоров с трудом мог поверить, что всех этих покачивающихся от усталости, от водки, настоявшихся в очередях, ссутулившихся, с погасшими глазами мужчин и женщин могут всерьёз занимать проблемы половой жизни. Столь значительный интерес к технологии этого дела мог означать, что народ готовится к возрождению, накапливает силы. Или что I окончательно опустился, никогда больше не поднимется. Или ровным счётом ничего не означать, так как, пока 5 жив человек, до тех пор ему хочется есть, пить, вести половую жизнь.

Чемодан Никифорова был как родной в вагоне среди авосек, обшарпанных и новых с какими-то нелепыми, вроде: «Поп-центр „Садко“», «Агентство Интерфакт», «Москва — Париж», «Дима Маликов», «Саша Айвазов» (кто они?) надписями сумок, рюкзаков, брезентовых мешков, едущих до «Щёлковской», до автовокзала продуктовых «десантников».

Никифоров спохватился, что ничего-то сегодня не купил домой, разбежался с чемоданом в гастроном возле метро, но там вонь, пустые фиолетовые прилавки, единственная очередь за мороженой рыбой, которую мясник (или рыбник?) откалывал топором от чёрной глыбы, полемизируя с покупателями относительно веса льда.

Но тут же вспомнил про Филю, про то, что ожидает его дома, почувствовал, как слабеют ноги, мутится разум, руки не держат больше проклятый чемодан. Отчаянье сменила неисполнимая, но такая сильная, что уже как бы и исполнимая, переходящая в уверенность, надежда, что он приедет домой, а там Татьяна, Маша и нет никакого Фили, нет Америки, всё это сон, кошмар, дрянная какая-то шутка. И чем неопровержимее было, что этого быть не может, тем упрямее, вопреки здравому смыслу, Никифоров уверял себя: может! Это было всё равно, что верить: прыгнешь с балкона десятого этажа и не разобьёшься вдребезги об асфальт, а полетишь яко птица, вернёшься домой, а полуторакомнатная дрянная твоя квартира превратилась в трёхкомнатную партийную с двумя ваннами и туалетами, проснёшься в одно прекрасное утро, а продовольственная программа, оказывается, уже выполнена, магазины ломятся, а к вечеру, глядишь, и коммунизм настал: государство отмерло, деньги за ненадобностью и по причине полнейшего изобилия отменены, от каждого по способностям, каждому по потребностям. «Надо не надеяться на чудо, — скучно и безнадёжно подумал Никифоров, — а что-то делать!» Но он не знал, что делать, вернее, знал, что делать нечего, а потому продолжал, как подавляющее большинство русских людей, надеяться на чудо. И получил его.

Какой-то не то гул, не то общий вздох прокатился по вагону. Вдруг оказалось, что в переполненном, где люди как сельди в бочке, вагоне полно места, так быстро и свободно очистился угол вагона, где не осталось не только сидящих, но и стоящих. Осталась одна багроволицая, распространяющая сильнейший запах перегара, особа, по одежде женщина, которая, прохрипев: «Ох, б… не могу терпеть… твою мать!», подобрала полы пальто, тяжело опустилась на корточки и, оттянув как тетиву лука рукой спущенные рейтузы и трусы, извергла на пол… даже не струю, а какой-то шумный поток, селевую лавину. «Мама! Меня сейчас вырвет!» — раздался задавленный детский голос. Общий вздох перерос в вопль ужаса и протеста, но был перекрыт хрипло-похабным: «А идите вы все на х…! Что я виновата, что в Москве сортиров нет!» Поезд вырвался из туннеля, остановился, двери распахнулись. В пустом вагоне задержалась завершившая оправку особа, да какой-то то ли мёртво-пьяный, то ли мёртво-спящий, то ли просто мёртвый, скрючившийся на сиденье тип с густо татуированными руками.

Ожидая вместе с возмущённо гудящими людьми следующий поезд, Никифоров подумал, что «чудо», случившееся в вагоне, в сущности, есть быстрый и недвусмысленный ответ на его молитву о чуде. Никифорову как бы было наглядно продемонстрировано, что есть деньги внутри его чемодана, что есть он сам, что есть его жизнь. Какова всему этому цена.

Да, да, была молитва.

В недавно отреставрированной церкви неподалёку от «Регистрационной палаты», в переулке между пустым гастрономом и переполненным метро. Атеист Никифоров мышью юркнул туда с чемоданом вслед за верующей горбатой бабушкой в вытертом до подкладки плюшевом жакете. На входе бабушка разжала ладонь с медью, чтобы бросить в чашу для пожертвований. Никифоров ловко выхватил из бумажника десятку: «За нас обоих, бабушка!» — «Спасибо, сынок, да благословит тебя Господь!» — перекрестилась бабушка. Ободрённый, как бы уже приобщившийся к тысячелетней народной вере, Никифоров устремился вперёд, в приглушённый золотистый свечечно-иконный свет навстречу выпевающим что-то красивое и бессильное голосам.

Он оказался в церкви после разговора с Дереком.

…Никифоров как раз запирал свой кабинет, поставив у двери чемодан, когда на лестнице показался Дерек. Ещё не видя Дерека, Никифоров ощутил за спиной благоухание качественно иной жизни: сигарет, курить которые было истинным наслаждением, стойкого приятного одеколона, явственно различимого сквозь горящий ароматический табак. То был запах довольства, сытости и богатства. Запах жизни, шелестящей где-то, как золотой сон. Никифоров наконец запер дверь, вырвал со второй попытки ключ из замка, обернулся. Дерек вежливо улыбнулся, показав белые зубы. Лицо его, впрочем, не выражало ничего. Никифоров ожидал, что Дерек проследует вверх или вниз по лестнице, куда-то же он шёл! Как-то не до процветающего, играющего в теннис, плавающего в бассейне, обедающего в изысканных ресторанах, кующего доллары посреди российской нищеты Дерека было сейчас Никифорову. Однако проклятый англо-голландец определённо не спешил.