Собаки в разгар лета: Рассказы и повесть

В школе — и на уроках, и на переменах — я все время думал о матери. Я не хотел видеть ее пьяную. И когда я в очередной раз шел забирать ее с трамвайных путей, я словно каменел и не чувствовал ни стыда, ни горечи. Наверное, если бы я не отключался, то просто не мог бы заставить себя идти за матерью, валявшейся с задранной юбкой на трамвайных путях.

Не знаю, сколько в ту пору зарабатывал мой брат, но те восемь тысяч иен, которые он присылал каждый месяц, явно были самым большим, что он мог себе позволить. Напомню, что это было в шестьдесят втором году и брат пошел работать сразу после школы.

Довольно долго, целых три месяца, я не говорил брату о том, что мать стала пить. Но когда в пятый раз повторилась эта история, я почувствовал, что сил моих больше нет, и позвонил брату в общежитие. Никогда не забуду, как он молчал в трубку. Когда я закончил говорить, брат не проронил ни слова. Я даже подумал, что телефон отключился, и заорал: "Алло! Алло!". И тут услышал: "Я ничего не могу сделать", — и брат положил трубку. В растерянности я выбежал на улицу, и пока кружил по ночным улицам, меня вдруг осенило. Я рванул в забегаловку и попросил хозяина не продавать матери спиртное.

— Да чего же не продать, если она платит? Я живу с этого, — пробурчал он.

И тогда я заорал:

— Ну тогда и нечего жаловаться, что тебе доставляет беспокойство то, что трамвай останавливается!!!

Хозяин схватил меня за грудки, и вместе с помощником они повели меня на пустырь неподалеку. Отколотили меня так, что стало солоно во рту и три дня левое ухо ничего не слышало. Мне ничего не оставалось, как забыть про школу и все время караулить мать.

Первый день я не иду в школу и сижу на лестнице, прислонившись правым плечом к деревянной раме окошка, обхватив колени руками, и пытаюсь выловить из моря звуков только те, которые наполняют сейчас нашу комнату.

Вот мать открыла кран, вот она прислонилась к стене, вот слышен шелест ее одежды, волочащейся по татами, — я мог различить любой шорох в нашей комнате, каким бы тихим он ни был.

Вдруг шум затих. Я вскочил, поднялся на второй этаж и заглянул в комнату. Мать спала. Это успокоило меня, но на всякий случай я запер дверь и снова вернулся на лестницу.

Из своей комнаты вышел Симада.

— Почему ты в школу не пошел? Понимаешь, эта болезнь сама не пройдет, надо в больницу ложиться.

Но я-то считал, что если мать не будет выпивать дней пять, то болезнь пройдет сама собой, и поделился своими соображениями с Симадой. Но он сокрушенно покачал головой:

— Можно десять лет не пить, а потом от одной капли сорваться… Пойду-ка я в туалет. Можешь в моей комнате телевизор посмотреть, — и Симада отправился в общий туалет в конце коридора, а я зашел в его комнату и уселся перед телевизором.

Рядом с телевизором — встроенный шкаф, дверца его чуть приоткрыта, и я невольно заглянул внутрь. На верхней полке громоздились матрасы-одеяла, а внизу я обнаружил два картонных ящика, один из них был доверху набит какими-то журналами. Журналы лежали обложками вниз, я взял один и перевернул. В глаза бросились фотографии женщин. Одна из них почему-то была связана и подвешена к дереву, а на другую и вовсе надет ошейник. Сердце бешено колотилось. Я напряженно прислушивался к шагам в коридоре и листал страницу за страницей. Потом быстро положил журнал на место и вдруг заметил, что из-под кучи сигарет, тетрадей, блокнотов выглядывает толстый конверт. Я и сейчас не могу объяснить, почему я тогда твердо знал, что в нем лежат деньги, толстая пачка купюр. Вернувшись в комнату, Симада сказал:

— Может, сходишь в диспансер? Или нет, лучше, в районную администрацию. Как ни крути, от того, что она здесь будет лежать, ничего не изменится.

Он вытащил из шкафа пакет с леденцами и угостил меня. Я запихал в рот леденец, пробормотал что-то невнятное и спросил разрешения иногда приходить, чтобы смотреть телевизор. Уже тогда я задумал украсть деньги.

— Да приходи, все равно у меня комната как зал для собраний, — усмехнулся Симада и закрыл шкаф.

Все три дня, пока я не ходил в школу, мать не пила. Она, то и дело хватая меня за руки, клялась бросить пить. Из денег, присланных братом, оставалось всего четыреста иен, а до следующей получки было еще десять дней. Но мать пропила эти последние четыреста иен в тот же вечер, и когда я вернулся из школы, она сидела, причитая: "Умереть хочу, умереть хочу", — и вдруг показала мне язык.

— Почему ты мне язык показываешь? — крикнул я и ударил ее. Ударил свою мать изо всей силы.

Потом кинулся из комнаты, добежал до середины лестницы, вслух отсчитывая ступеньки, и уселся рядом с окошком.

Вернулся чем-то недовольный фокусник. Он поднялся на второй этаж, крикнув по пути Симаде:

— Ты заметил, последние дни у нас трамвай нормально ходит?

— Так ее сын караулит…

Я вспомнил, как мы жили до того, как исчез отец. У него был маленький цех, где вязали перчатки. Все покатилось под гору с того дня, когда он, желая помочь наладить свое дело одному человеку, который много лет трудился у него, поручился за него и поставил свою печать на каких-то документах.

Когда я учился в средних классах, отцу пришлось продать свой цех и пойти в служащие. Если не считать того, что он был немного трусоват и любил поворчать, то его можно назвать хорошим отцом — не пил, не пропадал часами за азартными играми и по характеру больше подходил для того, чтобы тихо служить где-нибудь, а не вести хлопотные дела в цехе. И наверное, поэтому он не выражал особого недовольства своей изменившейся жизнью — в назначенное время уходил на работу и так же в определенный час возвращался домой. И так каждый день.

Мать славилась тем, что всегда умело делала заначки. Она была куда разговорчивее, чем отец, и гораздо сильнее, чем выглядела. Когда отцу пришлось отдавать свое дело в чужие руки, она заявила, ободряя нас: "Ничего страшного, как только появится возможность, большое дело откроем".

Почему же все так случилось, из-за чего мы оказались в таком положении? Для меня, пятнадцатилетнего, это было как дурной сон. Интересно, где сейчас отец и чем он занимается? Почему же мать не может бросить пить? И хотя мои мысли рассеянно скользили по прошлому, я ни на минуту не переставал напряженно вслушиваться в то, что делается на втором этаже.

Фокусник закрылся у себя в комнате, а Симада смотрит телевизор. Если действовать быстро, хватит и минуты. Пока Симада пойдет в туалет, я успею вытащить деньги и выскочить из дома. Но в эту минуту кто-нибудь может выйти в коридор или фокусник заявится к Симаде в комнату… И если меня поймают… Но, признаться, в тот момент я не задумывался над тем, что собираюсь сделать.

Минут через двадцать в коридоре послышались шаги, удалявшиеся в сторону туалета, — это явно Симада туда направлялся. Я поднялся на несколько ступенек и заглянул в коридор, проводил взглядом Симаду, скрывшегося в туалете, и буквально на мгновение бросил взгляд на комнату фокусника. Зашел в комнату Симады, открыл шкаф и из-под кучи сигарет, тетрадей-блокнотов вытащил конверт. Быстро вытянув из него купюру в десять тысяч иен, вернул все на прежнее место, захлопнул шкаф, вышел в коридор и спустился по лестнице.

Я передумал выходить на улицу и вернулся на середину лестницы, потому что у входа промелькнула какая-то фигура. Но человек не вошел в "Камэи-со", а прошествовал мимо химчистки.

Когда Симада вышел из туалета и окликнул меня, мне показалось на миг, что сердце у меня остановилось.

— Чего ты там сидишь? Я посмотрел на него снизу.

— Да мне отсюда забегаловку видно.

— Ты так и собираешься торчать там постоянно?

Я молча кивнул и постарался придать своему лицу жалкое выражение.

На смуглом лице Симады появилась улыбка. Он ушел к себе. Хотя мне и пришлось слегка поволноваться, надо признать, что украл я деньги с таким хладнокровием, которого сам от себя и не ожидал. Но сейчас я думаю, что на самом деле я был растерян и взволнован гораздо сильнее. Потому что обнаружил, что сижу на ступеньку выше, чем обычно. Именно поэтому Симада увидел меня…