Ермо

Тогда-то Лиз и показала ему треугольную комнатку с зеркалом и чашей Дандоло. Чашей святой Софии. Чашей Софьи.

В тот день они на радостях выпили много шампанского, оба были возбуждены, радовались благополучному исходу дела Сансеверино, Лиз поставила на граммофон пластинку, они танцевали вальс в огромном пустом зале с угрожающе нависающей люстрой. Потом поднялись к ней и снова откупорили шампанское. Она велела ему отвернуться. Он засмеялся. «Но Лиз! Я же вижу тебя в зеркале!»

«Это – другое дело».

Зеркала могут лгать, но не тела.

Никто не удивился, когда Джордж Ермо переехал из гостиницы во дворец Сансеверино.

Хотя дело и завершилось благополучно, перенапряжение физических и душевных сил не прошло для Лиз бесследно. Она неохотно покидала дом и иногда даже поговаривала о том, чтобы навсегда покинуть Венецию, с которой ее «разлучают воспоминания». Поездка в Швейцарию или на Сицилию давалась ей легче, чем прогулка на Лидо. Вечера она предпочитала проводить дома, что, впрочем, устраивало и Джорджа, который целыми днями не выходил из-за письменного стола. Маршруты их прогулок по огромному дому выстраивались так, чтобы миновать залы и кабинет Джанкарло: Джордж немного ревновал Лиз к ее прошлому, а в залах чувствовал себя неуютно. В любую погоду они обязательно выбирались на галерею, с трех сторон опоясывавшую дом на уровне второго этажа.

«Знаешь, я не уверена, что была бы счастлива с Джанкарло, не будь войны и всей этой истории, – призналась однажды Лиз. – Он был довольно ограниченным человеком. А мне были чужды все эти брутто-регистровые тонны, фрахт и прибыль… Может быть, и привыкла бы со временем: в монастырской школе нас учили абсолютной покорности будущему мужу, вообще – будущему. Но литература… Ты однажды сказал, что писатель живет в безвоздушном пространстве, добывая воздух для дыхания при помощи магии… Иллюзорная жизнь в иллюзорном мире?»

«Через искусство возникает то, форма чего находится в душе, – с улыбкой процитировал он Аристотеля. – Остается понять, какое отношение к содержанию имеет сам писатель… или что Аристотель подразумевал под формой… Впрочем, это забота критиков».

Тогда-то Ермо и познакомился с молодым издателем Фрэнсисом Дилом, который пригласил Джорджа и Лиз погостить на его вилле неподалеку от Цюриха.

Незадолго до этого умер его отец, и Фрэнсис стал полноправным партнером в фирме «Дил, Лерой и Джойс» (этот партнер не имел никакого отношения к автору «Улисса»: «Парни, да в Дублине каждый второй пивовар носит это плебейское имя!»). Рядом с громоздким Ермо он казался мальчишкой – впечатление довершали его соломенные волосы, ниспадавшие на узкие плечи и то и дело сваливавшиеся на лоб, и его фантастическая непоседливость: однажды Лиз подсчитала, что Фрэнсис меняет позу пятнадцать-двадцать раз в минуту.

По рекомендации Джо Валлентайна-младшего он познакомился с рукописью романа «Смерть факира» и предложил Джорджу сотрудничество.

Джордж и Лиз провели в Швейцарии несколько чудесных месяцев.

На сохранившихся фотографиях оба улыбаются, оба – счастливы. Вот они с Фрэнсисом на берегу Лиммата; на балконе виллы у подножия Цюрихберга; хохочущая Лиз с букетиком альпийских лютиков возле хижины, где они отдыхали после подъема на Шассерон; Ермо демонстрирует карманные часы, держа их за цепочку, как дохлую крысу за хвост, – часы они приобрели у деревенского мастера неподалеку от Шо-де-Фона, старик вспоминал старые времена и жаловался на кризис сбыта…

На цюрихской вилле Дила он начал набрасывать план «Убежища». Уже тогда он понял, что главными героями нового романа будут не супруги Сансеверино, а Лаура Людеманн и Михаэль Липшиц, старый и одинокий немецкий еврей, покончивший с собой на рейде Александрии, когда беглецы приветствовали берег спасения. Его историю поведала ему именно Лаура, мучительно размышлявшая о причинах самоубийства старика, спасшегося из ада, но не пожелавшего начинать другую жизнь в другом времени. Образы Лауры и Михаэля не давали Ермо покоя, о чем свидетельствуют сотни записей, набросков, лаконичных реплик: писатель пытался проникнуть в глубины этих характеров.

Осенью они возвратились в Венецию.

Ермо предвкушал новую встречу с домом из сновидений, с чашей Дандоло, жизнь с любимой женщиной, работу, контуры которой ему уже ясно виделись. И первые недели не обманули его ожиданий. Он много работал, вечерами они с Лиз гуляли по узким улочкам, ведущим к Пьяцце. Завтракали на залитой ярким солнцем галерее, и это были восхитительные утра, которые он вспоминал и много лет спустя: Лиз в серо-голубом халате с приспущенным на плечи капюшоном щурится от солнца, прячась от его взгляда за георгинами, стоящими в вазе между ними; запах кофе и вирджинского табака мешается с испарениями, поднимающимися над канальчиком. «А знаешь, Лиз, великий русский царь Петр, строитель северной Венеции, крестил Россию табаком и кофе, но сердце ее осталось русским, unchristened»; издалека, со стороны Маргеры, доносятся приглушенные гудки пароходов; далматинский щенок вдруг заполошно бросается ловить муху, вызывая смех у хозяйки и даже у сдержанного Франко – улыбку…

И именно в те счастливые дни ему вдруг приснилось мучительное путешествие по ветвящимся коридорам палаццо Сансеверино: он брел в темноте, которую зажженная свеча делала непроницаемой, – что или кого он искал? Проснувшись в горячем поту и с головной болью, он так и не смог вспомнить, что искал во сне.

Весь день он не находил себе места, не работалось.

В библиотеке его внимание привлекли гравюры в простенках: на них были запечатлены виды дворца в разные времена, планы этажей до и после перестроек. Разглядывая гравюры, он вдруг заметил, что на них нет треугольной комнаты, где хранилась чаша Дандоло.

Поздно вечером, когда Лиз уснула, он отправился в ту часть дома, где, судя по плану, был вход в помещение, в котором была выгорожена треугольная комната, – дверь оказалась заложена кирпичом.

Раздраженно посмеиваясь («Только этого недоставало! В сыщика взялся играть!»), он осторожно, чтобы никого не разбудить, выбрался на галерею и отправился в ту сторону, куда вместе с Лиз никогда не ходил («Ветхая постройка, там опасно…»). Через несколько минут уперся в высокую стену – все попытки перелезть через нее закончились безрезультатно. Но отступить он уже не мог. Хватаясь руками за выступы и прижимаясь животом к склизлым кирпичам, он кое-как преодолел двухметровый отрезок парапета и, совершенно вымотанный, свалился на пол, сел спиной к стене, закурил. Он уже жалел, что поддался настроению и втянулся в эту дурацкую игру. Нужно было возвращаться. К Лиз, причмокивающей во сне, вперед – там должна быть дверь в библиотеку. Наконец он поднялся на ноги и поплелся по галерее к выступу, за которым, в глубокой нише, оказалось окно. В щель между оконной рамой и плотной шторой Джордж разглядел пожилого лысоватого мужчину в домашней куртке, который читал в кресле книгу, двигая седыми бровями, сросшимися на переносье. Он слишком хорошо знал это лицо, эти характерные брови, чтобы ошибиться.

Сзади донесся шум.

Джордж обернулся: Франко с керосиновой лампой, за его спиной – Лиз в наброшенном на плечи клетчатом пледе.

«Лиз… – Джордж сглотнул. – Лиз…»

«Пойдем, милый, – сказала она. – Пойдем».

Он двинулся за нею, совершенно ошалевший, оглохший и беспомощный – Лиз взяла его за руку, чтобы он не оступился в темноте.

«Пойдем».

В спальне горел ночник.

Лиз с усилием усадила Джорджа в кресло, всунула в окостеневшую руку стакан с виски. «Вот так, – наконец выдавил он из себя, тупо глядя на руку, которой только что коснулась женщина. – Я чувствую себя полным идиотом, но должен задать этот вопрос, хотя знаю ответ на него… – Кашлянул. – Осталось спросить, кто это там…»

«Questi, che mai da me non fia diviso [1], – сказала она. – Боже мой, Джордж…»