Дама и единорог

Жанна захлопала в ладоши. Она обожала отдыхать в замке. Носилась как безумная с ребятней из ближайших деревень, почти все время — босиком.

Клод тяжко вздохнула и притянула к себе щенка за голову.

— Я бы лучше осталась в Париже, — пробормотала она.

— Перед отъездом мы справим праздник весны, — продолжила я. — Наденете свои обновки.

У меня вошло в привычку заказывать дочерям и камеристкам наряды к весенним праздникам.

Камеристки заговорили все разом, одна Беатрис молчала.

— А теперь, Клод, пойдем со мной. Я хочу взглянуть на твое платье. Меня беспокоит вырез. — Я подошла к дверям и обернулась. — Мне нужна только Клод, — пояснила я камеристкам, которые было зашевелились. — Мы ненадолго.

Клод закусила губу, но не двинулась с места, продолжая возиться с собакой — то поднимая, то опуская ей уши.

— Либо ты идешь, либо я разорву твое платье собственными руками, — вспылила я.

Камеристки зашушукались. Беатрис взглянула на меня с изумлением.

— Мамочка! — воскликнула Жанна.

Глаза у Клод расширились, лицо исказилось от злобы. Она поднялась, сбросив щенка на пол с такой грубостью, что он даже взвизгнул, и направилась прочь, глядя прямо перед собой. Я последовала за ее прямой спиной через анфиладу комнат, отделяющих мою спальню от ее.

Спальня у Клод меньше, чем у меня, и обставлена скромнее. Безусловно, у нее нет пятерых камеристок, которые проводят здесь бо́льшую часть дня. Камеристкам требуются стулья и стол, подушки, скамеечки для ног, камин, ковры на стенах, кувшины с вином. В комнате Клод все очень просто: кровать, застеленная красно-желтым шелком, стул, туалетный столик да сундук для платьев.

Ее окно выходит во двор, а мое смотрит прямо на церковь.

Клод подошла к сундуку, вытащила новое платье и швырнула его на кровать. С минуту мы обе разглядывали наряд. Платье было просто заглядение — из черного и желтого шелка, разрисованного гранатовым узором. Поверх него надевалось бледно-желтое сюрко. Мое новое нижнее платье покрывал такой же рисунок, только сюрко я заказала из красного шелка. На празднике мы бы составили великолепную пару, хотя в данную минуту я предпочла бы, чтобы наши одежды разнились, дабы не давать повода для сравнения.

— С вырезом все в порядке, — сказала я. — Я хотела поговорить о другом.

— О чем? — Клод встала возле окна.

— Если ты не прекратишь грубить, я отошлю тебя к бабушке. Там тебе быстренько напомнят, как положено вести себя с матерью. — Моя мать выпорола бы Клод за милую душу, не посмотрев, что она наследница.

Слегка помешкав, Клод пробормотала:

— Прости, мама.

— Погляди на меня, Клод.

Она подняла свои зеленые глаза, в которых читалось скорее смущение, нежели злость.

— Беатрис мне все рассказала.

— Предательница. — Глаза Клод округлились.

— Ничего подобного, она поступила совершенно правильно. Она пока еще моя камеристка и обязана выказывать преданность. Но дело не в ней. У тебя вообще голова есть на плечах? Да еще в комнате отца?

— Я хочу его, мама. — Лицо Клод просветлело, как будто на нем бушевала гроза, а потом налетел ветер и разогнал тучи.

— Не говори ерунды, — фыркнула я. — Что ты об этом знаешь?

Тучи опять сгустились.

— А что ты знаешь обо мне?

— Я знаю, что тебе не к лицу путаться со всякими проходимцами. Художник не многим высокороднее крестьянина!

— Неправда.

— Разве тебе не ясно, что ты выйдешь замуж за человека, которого выберет отец, — дворянина, достойного породниться с дворянской дочерью. Ни к чему ломать себе судьбу из-за художника или кого-то там еще.

На лице Клод появилась гримаса отвращения.

— Я не обязана походить на старую высушенную грушу только потому, что вы с папой не делите ложе.

Меня так и подмывало ударить ее по пухлым красным губам так, чтобы из них потекла кровь. Я сделала глубокий вдох.

— Доченька, похоже, это ты меня совершенно не знаешь. — Я распахнула дверь. — Беатрис!

Я крикнула очень громко — на весь дом. Мой крик наверняка слышали дворецкий в кладовых, повар на кухне, конюший в конюшне, служанки на лестнице. Если Жан дома, он, несомненно, тоже слышал, сидя у себя в кабинете.

Наступила тишина, более напоминающая кратковременное затишье перед вспышкой молнии и ударом грома. А затем дверь в соседнюю комнату рывком распахнулась и вбежала Беатрис, за ней — камеристки. При виде меня Беатрис сбавила шаг, а камеристки застыли как вкопанные на равном расстоянии друг от друга, точно жемчужины на нитке. В дверном проеме встали Жанна и малышка Женевьева, заглядывая внутрь.

Я схватила Клод за руку и грубо подтащила ее к дверям, так что она очутилась лицом к лицу с Беатрис.

— Беатрис, отныне ты служишь моей дочери. Не спускай с нее глаз ни днем ни ночью. Куда бы она ни пошла, следуй за ней: на мессу, на рынок, в гости, к портному, на уроки танцев. Ты будешь с ней, когда она ест, катается верхом или спит, и не в одной комнате, а в одной постели. Ни на миг не выпускай ее из виду. Стой рядом, когда она отправляет малую нужду.

Одна из камеристок разинула рот от удивления.

— Докладывай мне, если она вдруг чихнет, рыгнет или пустит газы.

Клод рыдала.

— Ты обязана знать, когда ей пора расчесать волосы, когда у нее месячные, когда она плачет. Беатрис и все прочие, вам наказано проследить, чтобы во время весеннего пира ни один мужчина не приблизился к Клод даже на пушечный выстрел. Никаких разговоров, никаких танцев, никаких стояний рядом. Отныне моей дочери нет доверия. Для нее это будет скверный праздник. Но главное, Клод должна обучиться почитать родителей. Поэтому она безотлагательно отправляется на неделю в Нантерр к моей матери, а я посылаю нарочного с предупреждением: пусть при необходимости пустит в ход розги.

— Мамочка, — шептала Клод, — ну пожалуйста.

— Тихо. — Я бросила суровый взгляд на Беатрис. — Беатрис, собери вещи Клод.

Беатрис закусила губу.

— Слушаюсь, госпожа, — ответила она, потупив глаза. — Bien sûr. [7]

Она прошмыгнула между мной и Клод и склонилась над сундуком с платьями.

Я вышла из комнаты и быстрым шагом направилась к себе. Камеристки вереницей потянулись за мной, точно я была матерью-уткой, а они выводком утят. Войдя в опочивальню, я обратила внимание на младших дочерей, которые стояли, понурив головы. Оказывается, они тоже пошли за мной. Одна из камеристок прикрыла дверь.

— Помолимся о спасении души Клод, — произнесла я, глядя на их печальные лица.

И мы опустились на колени.

ЧАСТЬ 2 БРЮССЕЛЬ

Троица, 1490 год

ЖОРЖ ДЕ ЛЯ ШАПЕЛЬ

Я невзлюбил его с первого взгляда. Хотя обычно — в отличие от супруги — не склонен судить сгоряча. Но когда он вместе с Леоном появился у меня на пороге, то поглядел вокруг так, будто оказался в парижской трущобе, а не в доме на Верхней улице неподалеку от площади ля Шанель — завидном квартале для любого lissier [8]. Франт в ладно скроенной тунике и тугих чулках. Меня он даже не удостоил взглядом, все пялился на Кристину с Алиенорой, расхаживающих по комнате. «Чересчур самонадеян», — подумал я. С таким еще хлебнешь горя.

И какая нелегкая его принесла? За все тридцать лет, что я тку ковры, впервые вижу, чтобы ради меня художник отмахал весь путь из Парижа. Да и надобности тут нет никакой — мне вполне достаточно эскизов да умелого картоньера вроде Филиппа де ля Тура. От художника ткачу нет никакого проку.

Леон не предупредил, что приедет не один, а с этим Никола Невинным, да еще заявились они раньше, чем было условлено. Мы как раз собрались снимать шпалеру. Я открепил картон от основы, свернул его в трубочку и припрятал в сундук, где у меня хранились эскизы. Жорж-младший снял последний валик. Люк освободил место на полу, чтобы было где расстелить шпалеру, когда мы снимем ее с рамы. Кристина и Алиенора зашивали зазоры, образовавшиеся между не сотканными вместе участками цвета. Рядом стоял Филипп де ля Тур. Он подбирал иглу, если она падала на пол, вдевал нить, подсказывал Алиеноре, где шить. В мастерской он сейчас был не так уж нужен — просто знал, какой у нас день сегодня, и придумал повод, чтобы остаться.