Новый Мир ( № 1 2006)

— Ага, а у тебя в черепе их что, два помещается?

— При чем тут череп? — Интеллектуальный денди брезгливо кривил губы. — Твой единственный мозг, спинной, находится не в черепе, а в позвоночнике, как у простейших.

Однако, смиряя свой снобизм, Тёма пытался растолковать широким массам конспирологический смысл откровений мистика Дугина. Для этого он печатал на принтере газетку “Иерархия”, набранную издевательски мелким шрифтом, и тщетно писал Дугину письма, требуя взять часть расходов на себя. Дугин эзотерически молчал, а “Иерархия”, которую никто не хотел покупать, пылилась у Тёмы на антресолях, пока Тёмина мама не заклеила ею окна. Тогда Тёма разочаровался в жадном Дугине и стал переводить Славоя Жижека.

Так они и жили, борясь с глобализацией исключительно силой разума и печатного слова.

Однажды осенним вечером они втроем гуляли по темному Летнему саду, взахлеб обсуждая арест Лимонова и необходимость “коренных преобразований на всех уровнях действительности”. Как вдруг Тёма, громче всех кричавший про террор и диктатуру умственного пролетариата, остановился и сказал:

— Да, кстати, я на работу устроился.

— Куда? — рассеянно спросил Рощин, недовольный тем, что его перебили.

— В ФСБ, — спокойно ответил Тёма.

Зловещая каббалистическая аббревиатура повисла в воздухе. Рощин превратился в статую. Грянул мистический порыв ветра. На окаменевшие плечи Рощина шумно посыпались листья с невидимых деревьев. Маргинальный филолог закашлялся. Тёма хранил олимпийское спокойствие.

— Артем! Опомнись! Это же палачи! Враги народа! У них руки по локоть в крови! А в подвалах — пыточные камеры! — вопил, узнав о трудоустройстве сына, Тёмин папа, Александр Михайлович Рутман, старый диссидент и кухонный оратор.

Александр Михайлович любил выпить водки в компании Тёмы и Рощина, пожурить “молодых бунтарей” за “подростковый радикализм”, а потом покровительственно рассказывать им о своей борьбе с режимом, прижимая то одного, то другого “мальчишку” к своей волосатой груди.

Думал ли когда-нибудь Александр Михайлович о том, что измена заведется в недрах его собственного семейства? Нет! Такое ему не снилось и в самых страшных кошмарах.

— Я тебя вырастил! Я тебя воспитал! А ты?! Что ты делаешь, Артем, перекрестись! Это же инквизиторы! Убийцы! Душегубы! — причитал старый Рутман, посыпая пеплом махровый халат.

— Я тебя породил — я тебя и убью! — подстрекательски вставлял начитанный Рощин.

— Вот именно! — в запале соглашался Александр Михайлович, но потом испуганно осекался и с опаской смотрел на сына: как-никак человек из органов, позволительно ли такое при нем говорить?

— Это что же теперь? В своей родной семье, у себя на кухне, лишнего слова нельзя сказать? Ничего себе внедрились! — жаловался Рутман на ухо супруге, миролюбивой домохозяйке и почитательнице Блаватской.

— Да не волнуйся ты так, выпей таблетки, долго он там не задержится, — говорила мудрая женщина, понимавшая все об истинной сути бытия.

Поначалу Тёма объяснял свою работу в органах стандартно: надо разрушать систему изнутри, а врага — знать в лицо. Но ему, конечно, никто не верил. Тогда флегматичный интеллектуал признался: он пошел в ФСБ, чтобы не идти в армию и не попасть в Чечню, которую Тёма называл не иначе как Независимая Республика Ичкерия. Рощин эту версию принял, а Александр Михайлович все равно страдал.

Поведение Тёмы после его попадания в органы несколько изменилось. Гулять по Летнему саду, рассуждая о революции, у него не было времени, да и выглядело это теперь как-то неоднозначно.

Зато уже на вторую неделю работы Тёму, который на всех студенческих попойках отделывался одной бутылкой пива и ложился спать, чтобы наутро бодро идти в библиотеку, впервые принесли домой. Его сослуживцы.

Александр Михайлович, увидев в своей диссидентской прихожей людей в штатском, державших бездыханное тело сына, потерял всякую осторожность и закричал: “Изверги! Чекисты! Изуверы! Вы его убили!”

Но Тёма был не мертв. Тёма был мертвецки пьян. Так в ФСБ было принято отмечать офицерское звание товарищей по службе. Народу в “конторе” было много, поэтому Тёму стали приносить домой регулярно. Александр Михайлович объяснял внезапный алкоголизм сына по-своему. И — грешно сказать — втайне радовался. “Вот видишь, Нюша! — говорил он жене, отвлекая ее от десятого тома Блаватской. — Он пьет, значит, мучается! Значит, совесть его неспокойна! Значит, еще не все потеряно! Значит, есть надежда, что рука у него дрогнет, когда он нас с тобой расстреливать будет!”

Работая в ФСБ, Тёма приобретал новые привычки. Но это не заставляло его отказываться от старых. Например, он по-прежнему переводил Жижека, зарабатывая на антибуржуазной философии гораздо больше, чем на страже федеральной безопасности. Поэтому и безопасность эту Тёма охранял спустя рукава. Все секреты, почерпнутые им в недрах “конторы”, он щедро разбалтывал своим боевым друзьям.

“Тёма, почем государственная тайна?” — говорил ему теперь Рощин вместо приветствия. И предлагал прорубить в стене страшного здания окошечко, нарисовать вывеску “ЧП Рутман” и вывесить расценки.

В частности, Тема выяснил, что в ФСБ есть “дела” на всех без исключения. У обычных, законопослушных граждан папочки тоненькие и скучные: где родился, где учился, где работал, на ком женился. И все.

А вот у граждан, вызывающих у государства определенный интерес, дела растут и пухнут. Например, в “деле Рощина” хранилось несколько дословных конспектов его лекций, на которых речь шла о творчестве Бориса Савинкова и о романе “Бесы”. Несмотря на уверения Тёмы, что папки пылятся в архиве (в тех самых подвалах, где, как считал старый Рутман, находятся пыточные камеры) и никому до них нет дела, Рощину этот факт весьма не понравился. Кто-то из студентов стучал. И это было неприятно.

Верный товарищескому долгу больше, чем присяге, Тёма выкрал из архива рощинское дело и торжественно подарил ему на день рожденья русской революции. Узнал он и имя осведомителя. Имя было Маргарита Рукосуева. Та самая Рита в трусиках. Вот на что может подвигнуть женщину неразделенная любовь!

А еще в своих странствиях по архивам ФСБ Тёма наткнулся на дело Михаила Вострухина — того самого бледного Миши, которого Рощин лечил Миллером. В папке было множество фотографий Миши под красными флагами, где серп и молот перекрещивались на манер свастики. Видимо, Миша, осчастливив изрядное количество “Таней”, нашел-таки у себя на полу оброненную Рощиным книгу Лимонова, прочитал и на этот раз — поверил.

Карьера человека в штатском закончилась, как и предсказывала его родительница, довольно быстро. Однажды Тёма сидел на работе и читал в Интернете очередную статью Жижека, которую ему предстояло переводить. Тут у него за спиной раздались шаги командора, и Тёмин начальник произнес роковую фразу:

— Собирайте вещи, завтра вы едете в командировку в Чечню.

Тёма встал из-за стола и тихо, но смело, как декабрист на допросе, ответил:

— Нет, в Ичкерию я не поеду!

— Тогда пишите рапорт! — рявкнул палач, изувер и душегуб, даже не обратив внимания на недозволенное название мятежной республики.

И Тёма написал рапорт. А потом сделал то, о чем, по его словам, мечтал со дня поступления на службу. Отдавая рапорт, он наклонился и вежливо сказал на ухо своему, теперь уже бывшему, начальнику: “Иди ты на …!” Потом повернулся и медленно, с достоинством, покинул кабинет. Правда, за дверью нервы у “молодого бунтаря” сдали, и он бросился бежать, забыв даже захватить со своего стола дискеты с переведенными текстами Жижека, о чем впоследствии очень жалел. Потому что переводить пришлось заново.

— Я же тебе говорил, Нюша! Я всегда знал, что вырастил героя! Моя кровь! Моя школа! Моя порода! — восклицал Александр Михайлович, выпивая у себя на кухне “за подвиг разведчика” и впервые за долгое время чувствуя полное демократическое раскрепощение.