Не любо - не слушай

САПОЖНИКОВ ПРИШЕЛ ИЗ ТЮРЬМЫ СОВСЕМ РЕХНУВШИЙСЯ – ГЛАЗА БЕГАЮТ, РУКИ ТРЯСУТСЯ, ИЗМЕНЯЕТ СНОГСШИБАТЕЛЬНАЯ ПАМЯТЬ. В ИНСТИТУТЕ ЕГО НЕ ВОССТАНОВИЛИ, И НЕ БУДЬ НАС СО СТАРОСЕЛЬСКИМ – ОН БЫ КОПЫТА ОТКИНУЛ. А ТАК, НА НАШИХ ПЕРЕВОДАХ, ДОТЯНУЛ ДО ТОГО ДНЯ, КОГДА ЭКСТРАВАГАНТНАЯ НЕЛЯ ЕГО ПОДОБРАЛА.

Ну и что Вам, молодой человек, нужно? Да, Сапожников звонил, положил трубку… с ним бывает… неуравновешенный. Потом кто-то мне отвечал несколько раз: не туда попали! такие же. Прислал готовую работу? нездоров? проходите, я взгляну, всё ли в порядке… вот тапочки. Да, вроде ничего… а эти бумаги с печатями? ………!!!

Карманы мои топорщились, набитые долларами. Полный порядок! в Крайнюю Фулу и обратно! Туда, где бьется волна об скалы… туда, где гнездятся морские чайки… откуда бросали почту в бутылках на усмотренье прибоя. Ноутбук не открывал, и ключа не было. Я позвонил с мобильника на городской телефон – молчок. Полез по водосточной трубе на второй этаж, шагнул за перила балкона, и доллары разлетелись по кафелю. Не поддается стеклянная дверь, Ноутбук же спит, укрывшись пледом в качалке. Пришлось разбить форточку – это был вечный сон.

Мы с Пломбиром прилетели на другой день. Стивенсон уж нашел в столе документы Ноутбука и многое успел сделать. Я подключилась ему помогать, Пломбира оставили разбирать пакет «вскрыть после моей смерти». Нашел завещанье, адресованное ему – квартиры и библиотеки, а также тетрадь своих стихов, записанных Ноутбуком по памяти после тюрьмы. Поздние вставки были сделаны уже старческим почерком. Немножко не хватало – одного рукава крапивной рубашки на лебединое крыло.

НЕДОСПАСОВСКИЕ ХРОНИКИ

Орловский уезд выздоравливает от болезни под названьем военный коммунизм. Бежит полевая дорога, бежит по ней красивый старик Иван Андреич Недоспасов в изношенной парусиновой паре. Декламирует по-итальянски, пугая птичек в кустах. Несет в узелке десяток яиц, четыре ржаных баранки, кулечки разной крупы. Легко взлетает над полем, раздув полы пиджака, и парусит его парусина, и убегает земля. Ходил на хутор к бывшему своему кучеру. Этого хуторянина Алеша, внук старика, долго звал «прохор Яков», будучи свято уверен, что «прохор» как раз значит «кучер». В Москве у них был кучер Прохор – мальчик видел любительский снимок бородача на козлах, со здоровенным кнутом. Орловский их Прохояков перед войной женился – стал наконец на якорь, а был изрядный буян. Иван Андреич на радостях отрезал ему землицы, выделил лесу построиться, дал кой-какого скота. Женился-переменился: ухоженный чернозем до сих пор исправно родит, и Якопрохор всегда посылает в усадьбу гостинцы, если барин невинно прогуливается вблизи. Жена Ивана Андреича поднимет прозрачные веки, выразит удивленье, поставит варить пшено. На крестьянской телеге приедут две взрослые дочери: давали уроки в городе, получили сала кусок. Сироты Петя с Алешей покажут тетрадки тетушкам, срежут зеленого лука – все сядут кушать кулеш.

Кулеш подчистую съеден, а с общей кухни доносятся запахи настоящей готовки: центральную часть дома занял ловкий бухгалтер совхоза «Недоспасово», существующего только на бумаге – галантный напомаженный Лев Семеныч Самсонов, владевший прежде галантерейным магазинчиком в Орле – Орел совсем рядом. При господине бухгалтере состоят: голубоглазая жена Ольга Ильинична и вовсе синеглазая свояченица Ирина. Тринадцатилетнему Пете они кажутся сказочно красивыми – дедушке тоже. Обеим идут короткие стрижки (завитки на античной шее), короткие юбки (одеяние Артемиды) и выставляемые напоказ фильдеперсовые чулки со стрелками. Старшая Петина тетушка, высоколобая Александра Иванна, в просторечии Шурочка, невнятно, но непочтительно поет в коридоре:

Какой пассаж случился,

Не знаете ли вы –

Самсонов отравился,

Осталось две вдовы.

Петя по делу и не по делу крадучись проходит мимо своей же кухни, не подымая глаз, овеваемый волнами безымянного очарованья, не задаваясь вопросом, кто из двух круглоколенных богинь сейчас там варит и шкварит. Алеша той порой разевает рот на чужой каравай. Вынося с кухни горку блинчиков, Ирина говорит: «Ты сегодня молодец, ничего не просил… вот тебе блинчик». Алеша пытается развить разговор в нужном направлении: «И котлет я не просил». Но колонноногая уж не слышит, стучит каблучками по хорошему паркету – туда, в захваченную эфемерным совхозом львиную часть дома, куда пару раз наведывался мифический директор Вольфензон. Очнувшись, Петя берет семилетнего брата за измасленную руку и ведет гулять в поля.

Не пахано, не сеяно, заросло репьями. Они цепляются за матросские костюмчики, что сохранились от выросших сыновей Ивана Андреича, которых уже и на свете нет. Осталась равнина, пересеченная оврагами – на ней покоится небо. Иван Андреич, бывало, каждый промытый вешними водами овраг воспринимал как личное оскорбленье. Вот покинутый хутор под лесом – дедушка называет его лесной сторожкой. Лесник – бессемейный Авдей Енговатов – скрылся, земля отошла к совхозу. Мужики поснимали железо с крыши, к крыльцу не пройти: стеной встал бурьян. Но сзади доски оторваны – можно проникнуть внутрь. Пол провалился, открылись спрятанные лари. В общем давно разграблено, однако с бору да с сосенки глядишь с полведра овса они по ларям наскребли.

На обратном пути Алеша долго молчал, на него не похоже. Потом всё же заговорил. Петенька, давай высыпем этот овес… пускай тут прорастет. Смотри, уже проклюнулся…затхлый какой. Прохояковлевы ребятишки на разобранной крыше Авдея видели… прибивал железо обратно, аж звон стоял. И Авдеева собака Разбой к ним во двор забегала… выла возле сарая, где железо лежит. Петя молчит, и дальний вой доносится сзади, с хуторов. Ватсон, что это было? это был голос собаки Баскервиллей. Петя покрепче сжимает тощий мешок и мелко дрожащую братнину руку.

Авдей Енговатов был мужик двужильный и – молва гласила – несмертельный. Дед его слыл конокрадом, а женился увозом на купеческой дочери. Авдей пошел в него: дерзкий и двужильный, черт. Таких бьют и не убьют. От людей сторонился, однако службой в лесниках у недоспасовского барина не тяготился, лес берег. Слово знал. Наверное, даже не одно. Это он при всем народе предсказал советской власти мужицкий век. А какой мужицкий век? семьдесят лет, или чуть поболе. Советской власти показалось мало – за Авдеем приехали из ОГПУ. Забрали, заперли в подвал. Развязал замки и ушел. Утром хватились – в тюрьме его нет, на хуторе нет, и пса его нету Разбоя, что умел издыхать не насовсем. Уж соберутся зарыть, а он ка-ак зарычит! Полно, тетя Анечка… дальше не рассказывай… Бог с ним, с Авдеем… ну его – пса.

Ивана Андреича в те дни тоже таскали: считали – от него идет. Спрашивали – как относится к советской власти? Отвечал улыбчивым голосом: нет власти, аще не от Бога. И вперял ясный взор в очки срединного из «тройки». Власть, смерть… он вообще относился к смерти толерантно. Право же, друг мой Шурочка… что в бою, что в своей постели, что в подвалах ОГПУ – всё едино. Сумел родиться – сумей помереть. И прибавлял назидательно: не бойтесь убивающих тело, душу же не могущих убить. И свистал-заливался щеглом. В нем тоже просматривалась своя хрупкая несмертельность. Недаром земля его не держала, и он порою взлетал, как воздушный шарик.

Проросший овес даже полезен… так говорил нам профессор Вебер на лекции (тетушка Шура чуть меньше года, перед войной, училась в Германии растениеводству). Алеша давится, ест. С набитым ртом шепчет Пете: возьмите меня с собой. – Ты трусишь. – С Анхен не буду. – Анхен не согласится. – А вот и нет, соглашусь. Уж ужин… ужели вправду пойдем? Июньская ночь наступает там, на востоке, за Волгой, и скоро будет у нас.

Не светло, не темно, а прозрачно и призрачно. Керосиновых ламп огоньки погасли в усадьбе. Анхен, ты правда его видала? Анхен ткнула покрепче в волосы шпильки, подобрала решительно юбку и, не ответив, пошла. Петя с Алешей – за ней.