Бунт на корабле

Потом идет к соседу по койке, к дружку, и хоть знает, что тому суждено умереть, но не может удержаться и в какой раз начнет рассказывать: вот, дескать, нету руки, а какая рука была!

— Эка жалость, — вздохнет Иван Кожемяка, — ведь вот какая рука была… А теперь, брат, куда я одноручный пойду? Дома-то у меня трое мальцов, да жена, да бабка на печи осталась… Руки у меня, брат, право-слово, золотые были…

Дружок лежит и слушает. У него большие серые глаза и крестьянское лицо. И хоть в глазах его боль и сознание, что зря ему в третий раз режут ногу, что не удастся обогнать антонов огонь, а все же поднимает он руку с крепкими пальцами и утешает Кожемяку:

— Погоди вздыхать-то, земляк… война… А как оно закончится, по-другому все пойдет… Ты, земляк, не сомневайся. Уж я знаю…

— Давай Бог! И я так думаю. Не может быть, чтобы зазря мужик голову ложил да без рук-ног оставался…

И вот так, от окна к дружку, ходил Иван Кожемяка и все думал о своей руке. А когда унесли дружка на последнюю операцию и уже больше не увидел его Иван, тяжело ему стало сидеть в комнате и он все дни проводил во дворе.

Как-то сидел Иван Кожемяка на крылечке школы, высматривал жаворонков и удивлялся. Скажи пожалуйста, думал Иван, опять прилетели и поют, а у меня нету левой руки. И дружка моего уже нету.

Увидев санитара, хотел было Иван рассказать ему обо всех своих мыслях, но не успел: санитар вытащил бумажку из кармана и спросил:

— А имеется тут такой Иван Кожемяка?

— Я Иван Кожемяка. Что такое приключилось, товарищ санитар?

Старик-санитар скучно посмотрел на Ивана и равнодушно ответил:

— Ты? Ну так иди на врачебную комиссию. Требуют…

— А чего?

— Чего? Чего? — передразнил старик. — Иди, раз приказываю…

Иван Кожемяка усмехнулся:

— Ишь ты! Броде бригадира колхозного: приказываю… Право-слово, бригадир ты колхозный, а не санитар… Ладно уж, пойду… — закончил Иван Кожемяка и застегнул на крючки старую шинель…

2

В полутемном коридоре соседнего крестьянского домика Иван Кожемяка встретил знакомого солдата, обрадовался ему и стал рассказывать, какие на тверских землях вырастают льны:

— Вот, брат, лен — выше пояса… Вот это лен! Выйдешь в поле, а оно цветет, брат, махонькими цветочками, все кругом цветет. Посмотришь, и душа твоя расцветает, а сверху жаворонка песней рассыпается… И вот тоже скажи: жаворонка — она совсем маленькая, а силу, брат, имеет большую, заберется — и не видно… Не видно, говорю тебе, а сверху сыплется и сыплется такое, что и нету слов рассказать…

Иван все говорил и говорил о поле и птице. И чем больше говорил, тем больше хотел высказать этому хорошему солдату, хотелось даже спасибо сказать, что сидит и слушает и часто-часто поддакивает и кивает головой.

В коридор вошла сестра милосердия.

— Иван Кожемяка…

— Есть Иван Кожемяка… Тут я сам и есть Кожемяка, сестрица…

— Идите сюда…

Иван встал и кивнул солдату:

— Ты погоди меня… Я, брат, тебе еще не все рассказал…

Уже идя за сестрой милосердия, Иван еще раз оглянулся и напомнил:

— Так смотри, погоди…

Сестра милосердия открыла дверь.

В комнате, куда вошел Иван Кожемяка, сидел госпитальный врач и еще кто-то незнакомый.

Врач взял какую-то бумагу и прочитал, что солдат Иван Кожемяка, 1899 года рождения, колхозник, потерявший левую руку в бою под Сталинградом, признан инвалидом войны. Иван Кожемяка все это слушал внимательно и, как будто одобряя слова врача, кивал головой.

— Ну, Иван Кожемяка, согласно решению врачебной комиссии вы подлежите выписке из госпиталя…

— Выписке?

— Ну да… Выписке из госпиталя… По чистой, Кожемяка, пойдете домой…

Иван Кожемяка взял документ и почему-то вспомнил сегодняшнее утро, голубое небо и жаворонка. Потом посмотрел на пустой рукав, шевельнул левым, теперь каким-то очень легким, плечом и вышел…

Вернувшись в палату, он уложил свое имущество в старый вещевой мешок, в последний раз посмотрел на койку, где лежал его дружок, и направился в канцелярию. Там ему выдали еще какие-то бумаги, и писарь, пожав ему руку, весело сказал:

— Вот, Кожемяка, дойдешь до станции, сядешь в поезд, а там — и к бабе приедешь… Принимай, скажешь, отвоевался… Ну, бывай здоров, Кожемяка…

До станции было верст пятьдесят. Так как Иван Кожемяка освобождался по чистой и в нем уже никто не нуждался, то ему приказано было идти пешком. Его это не удивило и не испугало. Получив трехдневный паек белыми сухарями, Иван Кожемяка тронулся в путь.

Чем дальше он шел, тем больше поражался и небу, и жаворонкам, и траве. В одном месте он присел отдохнуть и долго слушал, как свистят суслики. Это ему очень понравилось и он подумал, что вот у них, на тверской земле, нету зверюшки, умеющей так славно высвистывать. Потом он склонил голову в ту сторону, где должен был быть фронт. И ухмыльнулся:

— Погнали немца, — немного погодя, беззлобно проговорил Иван. — Ишь ведь куда — до самоёй Волги добрался…

Иван Кожемяка не торопился идти. Да и куда ему было торопиться, однорукому? Он даже с испугом подумал о том дне, когда появится в своем родном селе и надо будет войти в свою избу.

В ближайшем селе Иван Кожемяка заночевал…

3

Опять было утро, и снова тихая степь встретила Ивана Кожемяку солнцем и мягким весенним теплом. Он шел медленно, внимательно озираясь по сторонам, и ему все казалось обыкновенным и простым. Потом он заметил густую пыль. Она была впереди и постепенно приближалась. Сначала не ясные, потом все более и более отчетливые картины прошлого поднимались перед глазами Ивана.

— Люди идут… Господи, Боже мой, — прошептал Иван, — это солдаты идут…

Иван Кожемяка отошел в сторону с дороги и присел на камень. Скоро первые грузовики, наполненные солдатами, поравнялись с Иваном. Грузовики шли медленно, нехотя выворачивая песок разбитой дороги. Потом, минут через тридцать после машин, появились орудия на конной тяге. Тяжело вынося ноги, вскидывая жилистые мокрые шеи, лошади с трудом отрывали копыта от земли.

Кожа, собирающаяся тонкими складками на крупах, кроваво-грязная пена, сваливающаяся с разбитых губ, нервно дрожащие ноги лошадей говорили о таком напряжении, какого Иван Кожемяка не видал. Ему казалось, что еще два-три поворота колеса, и лопнут жилы на ногах лошадей. Он даже хотел крикнуть, чтобы дали отдых коням, но в этот самый миг в ближайшей запряжке как-то неожиданно все запуталось, постромки переплелись и лошади стали кидаться в разные стороны.

Шедшие сбоку ездовые подбежали к батарее. Раздались крики. Звучно захлестали плетки. Но обезумевшие кони уже ничего не чувствовали. Образовался живой клубок, из которого странно вырывались передние копыта или высовывалась голова с белыми, оскаленными зубами. Наконец, над живым клубком поднялась на дыбы серая лошадь, беспомощно помахала в воздухе ослепительно блестящими подковами и спокойно рухнула.

Иван Кожемяка не выдержал, быстро поднялся с камня и побежал к батарее. Когда ездовые выпрягли лошадей и отвели их в сторону, Иван увидел серую лошадку: она лежала, тяжело нося мокрыми боками и уродливо подогнув левую переднюю ногу. Иван хотел-было подойти поближе, но ему пришлось остановиться, чтобы пропустить идущего на рысях всадника. Всадник резко остановился у батареи.

— В чем дело?

— Так что, товарищ лейтенант, серая ногу сломала…

Командир батареи выругался и вытащил пистолет.

— Товарищ лейтенант! — в ужасе закричал Иван Кожемяка, увидев, что командир батареи целится в голову лошади. — Товарищ лейтенант!

В это время раздался выстрел. Лейтенант, опустив пистолет, с удивлением посмотрел на безрукого солдата, и спросил:

— Ты чего?

— Товарищ лейтенант, не надо… отдай мне лошадь…

Командир батареи нерешительно сказал:

— Кажись… поздно…

— Все равно, товарищ лейтенант, отдай…

Лейтенант спешился, наклонился над лошадью и, осмотрев глубокую рану в шее, медленно спрятал пистолет.